Оформление Валерий Калныньш

Портрет автора книги Борис Жутовский

© М. В. Шевелёв

© «Время», 2022

Никогда в жизни никакого отношения к художественной литературе не имел. Был добросовестным читателем, и все. И не планировал иметь. Мне вполне хватало журналистики, я ею и занимался довольно долго и с удовольствием.

А потом эта профессия для меня закончилась. Не в одночасье это произошло, постепенно, но в две тысячи четырнадцатом, после Крыма и Донбасса, стало ясно: нет таких российских средств массовой информации, где мне хотелось бы работать. Слишком много требуется компромиссов.

Средств массовой информации не осталось, а зуд вот этот – буквы складывать в слова, потом в предложения и абзацы – никуда не делся. Ломка, надо сказать, довольно болезненная.

Я и подумал: что я теряю, если попробую что-то написать не репортажное? Не получится – ну и гори оно огнем, не корову проигрываю.

Трудность была в том, что придумывать я не умею – только запоминать и записывать увиденное и услышанное. Но проблема оказалась решаемая. Надо было для начала просто повспоминать. Я лет десять проработал военным корреспондентом – в Южной Осетии, Карабахе, Абхазии, Чечне, других местах – там было что запомнить.

Оттуда и первый рассказ – «Август».

Пристал Пашка ко мне, как банный лист. Поедем да поедем, что мы здесь сидим, чего ради, август, город пустой, ничего не происходит, работы нет, гонораров, соответственно, тоже нет… давай, поехали…

– Куда? – спрашиваю, просто чтобы отвязаться.

– О, – говорит Пашка, – вот начался деловой разговор. Есть идея. Поехали снимем кино про Карабах, Южную Осетию и Абхазию с Приднестровьем – типа, как живут непризнанные республики, кровью завоевавшие свою независимость.

А мы с ним только-только из Чечни вернулись, три недели шлялись.

– Вот не наелся ты говна. Давай хоть отоспимся, отмоемся, дела какие-нибудь поделаем, и вообще, ты по суточным соскучился – ты и езжай снимать эту байду.

– Нет, меня Кушнер одного не отпускает, только с тобой. Он считает, что я Абхазию от Приднестровья не отличаю, поэтому привезу некондицию.

– Он прав, если не кривить душой.

– Да я не спорю, но давай поехали, будь человеком, мне правда очень надо, я в три конца должен, и ты же мой лучший друг.

Ну и уговорил, конечно. Действительно, Москва в августе – это кладбище, с которого все покойники разъехались по отпускам. Осталась жара и тоска, и дружить я умею. Поехали, черт с тобой.

Первым номером программы выбрали Южную Осетию. Во-первых, ближе других, а во-вторых, там у меня дружок, Тамерлан, он в местном театре главный режиссер. Тамерлан набрал дома молодых ребят и два года курс в Москве готовил, в Щуке. А сейчас они вернулись, и у них первая премьера. Интересно же, в смысле, сюжет же.

Цхинвали в девяносто пятом – это то еще бытовое удовольствие. Света нету, дорог нету, жрать негде, в единственной гостинице всего один номер, в котором есть вода, поэтому живем мы втроем, а чтоб не слушать по ночам храп Кости-оператора, играем до утра в пятьсот одно.

И вот ничего нету, а театр есть. И там действительно первая премьера: в последний раз еще до первой войны что-то играли, то есть лет семь назад. Им даже свет дают по вечерам, чтобы они могли репетировать. Потому что подлинная независимость начинается с собственной культуры, а не с флага, герба и аксельбантов на самодельных генералах, как я правильно написал в закадровом тексте.

Два дня мы снимаем последние репетиции, на третий – премьера.

Снимаем – слабо сказано. Мы творим, мы создаем выдающееся кино, нас ждут Канны и Венеция. Я видал Пашку в кураже, он вообще легко заводится, но чтобы в таком, чтобы так… На пике вдохновения он придумал подвесить Костю на крюке, оставшемся от люстры по центру зала, чтобы снять общий план, и если бы я не сказал «хорош, крюк ржавый, а у Кости трое детей», он бы это сделал, потому что Костя – существо безответное.

И в общем понятно было, чего он так завелся, дурак не поймет.

Они все были хороши необыкновенно, эти двадцатилетние ребята, которых Тамерлан повез в Москву, и они потом не стали за нее цепляться, а вернулись домой, потому что родина начинается там, где кончаются деньги, как тоже правильно было отмечено в закадровом тексте. И что за патриотическую чушь они играли на родном языке, не имело совершенно никакого значения.

Но среди них была Мадина, и Пашка завелся. Осетинки вообще самые красивые на Кавказе, но Мадина была… короче, Пашку можно было понять.

Его можно было понять, но у всего есть пределы.

– Ты, – спрашивает, – можешь сегодня после пьянки в честь премьеры переночевать у Тамерлана? И Костю прихватить.

– Могу, – говорю, – я все могу, но послушай меня. Я не ханжа. И я тебе слова не сказал ни разу, когда ты прошмандовок собирал вокруг себя по командировкам. Но это – другое. Мы завтра уедем, а она останется в этой деревне, где все знают всё про всех. Это Кавказ. Это провинциальный Кавказ. Ты ей хочешь печать на лоб поставить на всю оставшуюся жизнь? Ты хоть понимаешь, что творишь?

– Я понимаю. И не лезь. Потому что это ты не понимаешь.

– Я переночую у Тамерлана и Костю прихвачу. Но запомни: это наша последняя командировка. Потому что ты пошлый гондон. Блистательный столичный журналист и юная провинциальная актриса – тебя самого не тошнит от этого сюжета?

– Утром поговорим.

Утром пришли с Костей в гостиницу. Выходит к нам Пашка, в руках четыре кассеты, тогда еще на Betacam снимали. Держите, говорит, приедете – отдайте Олесе Бондаревской, пусть она сюжет клепает. Она толковая, у нее хорошо получится, вы только за титрами проследите.

– В чем дело?

– Я остаюсь. Мы с Мадиной женимся, через три дня в храме венчание, я договорился.

Ну, мы деньги, какие были, ему оставили и уехали.

Потом лет десять все, кто в Цхинвали ездил, обязательно таскали туда всякие памперсы, присыпки какие-то, лекарства, шмотье. Колхоз же тесный, все про эту историю знали, и неважно, кто как друг к другу относится, есть же какие-то понятия, двое детей все-таки, не хвост собачий. Алан и Паша-младший. Алану уже двадцать два. Он родился в мае девяносто шестого. Понятно, Эйнштейном быть не надо: август плюс девять.

Паше-младшему пятнадцать, он две тысячи второго.

Пашка в Цхинвали – уважаемый человек. Руководит на местном телевидении операторами, в университете преподает журналистику.

Пашка. Преподает. Журналистику. Неважно где. Поверить в это невозможно, но приходится.

Жалко, видимся редко.

Я не езжу в Южную Осетию, потому что там давно ничего не происходит. Так, вялотекущая независимость.

Он не ездит в Москву. С тех пор как Мадину убили. В восьмом году во время второй войны. Танк проезжал, случайно дом задел, а там такая постройка – ей много не надо, ее и завалило. Хорошо, дети в подвале были.

Я еще спросил, когда мы в последний раз виделись: чей танк-то был, наш или как? Пашка сказал – ваш.

Когда журналистика закончилась, а литературные гонорары еще только снились (этот процесс продолжается), неизбежно встал вопрос, где добывать хлеб насущный.

Спасибо добрым людям, которые меня позвали работать в один благотворительный фонд. Он помогает обитателям Домов матери и ребенка. Это такие заведения в российских исправительных колониях, где содержатся матери с маленькими детьми – они там либо родились после свиданий, либо были зачаты еще до приговора.

Один важный урок я получил, когда работал в этом фонде. Даже не урок – содержание я и так знал, но формулировку – ее бы в граните отлить. Мне ее подарила Светлана Александровна, начальник Дома матери и ребенка в одной из колоний.