Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни же счастливые

Не опьяняйся ликованием

Гораций

1/8

Я слышал прежде о Возвращении. Но никогда не думал, что мне самому доведется вновь увидеть воочию мир людей, который мне пришлось покинуть задолго до его расцвета. Жизнь бога, особенно бога-близнеца, она такая… Хлипкая, что ли. Как бы вам объяснить… Вот вы помните себя во сне? Именно как личность, как особый поток мыслей? Там, в зазеркалье, все искажено, вывернуто уродливо наизнанку. Бессознательное прорывает дамбу контроля и врывается в ту реальность, где образы сменяют друг друга, как в калейдоскопе. Вам порою становится страшно, неуютно или смешно, зачастую без видимой причины; вы плачете, беззвучно кричите, тонете, как беспомощный котенок или бежите на месте, пытаясь спастись от ужасного монстра. Которого на самом-то деле нет и не было. Монстр – это вы сами, тонкая призрачная сущность ее всегда жила и будет жить на задворках вашего микрокосма.

И эта тоненькая нить, эта струйка, что вплетена в вашу уникальную нейросеть, является одной из очень и очень многих. На человеческом языке, пожалуй, форму такую можно было бы окрестить линией, что изменяется в пространстве и времени. Слышал я мимоходом что-то про теорию измерений, это уже было после моего Возвращения. Применительно к ней, такая жизнь будет названа одномерной, как и жизнь всех прочих богов.

Наши линии прерывисты, и иногда мы приближаемся к Возвращению, но не достигаем его, так как памяти наших питомцев недостаточно. Нам, честолюбцам, надобно почитание. По крайней мере, мне так прежде казалось.

История моя началась в далеком мире римлян. Помню, что впервые я начал осязать мир человеческий во времена царей, которые окрестили меня Хоносом1, рассказывая друг другу доблестные легенды о победах своих воинов-предков. Что-то вспоминается и о Карфагене, и Ганнибале, но, признаюсь вам, я был тогда еще совсем юн и жил, упиваясь собственным величием, воспетым в кровавых и жестоких схватках. Видя их мелькающие лица, я чувствовал каждую отнимаемую жизнь в свою честь в защиту доблестного Рима. И чувство это питало меня невероятной энергией, насыщало, как сладкий плод, едва-едва сорванный с дерева.

Легионеры, легаты и преторы, великие стратеги Римской Республики (а затем и Империи) стали моими любимцами. Не мог я, несмотря на их даже самые неприятные мне слабости, не восхищаться ими, их жаждой жизни и некоей страстью, что бурлила в их крови. Моя сущность в те времена скорее походила на неистовое пламя, охватывающее бескрайние поля, выжигающее дотла все, что давало жизнь и надежду. Я пожирал, забирал, насиловал и властвовал. И мне это нравилось, не скрою. Поэтому я всегда и виделся себе злым богом несмотря на то, что считался богом Чести.

И бытие мое виделось мне вечным, ибо неискоренимыми я считал такие людские пороки как жажда власти, однако непоколебимость этих убеждений покинула этот мир вместе с Честью, когда пал Рим.

Помню последние свои мгновения в городе Ромула и Рема, грязном, развращенном и лишенном всякой надежды на спасение. Я метался по его улицам, будучи в теле какого-то плебея, голодного и потерянного. Кажется, он умирал от чумы, которой заразился из-за жуткой дизентерии в городе. Что я делал в сознании простолюдина-гончара, не представляю. Только помню, что даже и не мог переместиться в тот день в другое тело – его попросту не было. Обычно я делал некие «прыжки» по людским восприятиям, и, хотя мне было не под силу выбрать «следующее тело», я обычно мог отказаться от нынешнего. А в тот ужасный миг я понял, что выйти из разума этого низкого создания мне не удастся. Потрясение сжирало меня так же неумолимо, как поглощала смертельная болезнь тело несчастного.

Вернувшись домой после дня своих никчемных скитаний в бреду, он зашел в свою квартирку на третьем этаже инсулы2, заваленную непроданным товаром. Я, признаться, даже удивился, почему такие отличные сосуды никто так и не купил, однако затем вспомнил, что все тело ремесленника было покрыто гнойными шишками. От него все сторонились, боясь заразиться! Мне стало жаль его, искренне жаль.

Затем, когда он опустился на вшивую постель и погрузился в свои бредовые фантазии, меня настигло еще более страшное осознание: мысль о Хоносе пришла к нему вовсе не в здравом уме. Я стал плодом его больного воображения, придя к гончару в этих видениях! Видимо, он вспомнил что-то из родительских сказок, что слышал в своем далеком детстве…

Мое не-бытие наступило так же внезапно, как и появление в мире человека. Я погрузился во что-то наподобие летаргического сна, из которого моя сущность то и дело норовила вырваться. Однако же, несмотря на нашу сильную энергетику, это было не так легко.

Первое пробуждение длилось и вовсе несколько минут. Тогда-то я и встретился со вторыми своими любимцами, с Художниками. Эти мне, как я успел воспринять, понравились страстным рвением к свободе. Оно, казалось, разрывало все существо того худощавого юноши, который, будучи в творческом экстазе изображал придуманную им же легенду обо мне и моей спутнице Виртус (та, разумеется, со мной нигде, кроме как в воображении людском, не встречалась).

Секунды были яркими, как свет, что пробивался сквозь окна его мастерской, тонкими полосами проецируя танец золотистой пыли. Я же как будто танцевал вместе с частицами, ибо радовался, вновь чувствуя себя живым. Вот только рано я пел дифирамбы: прахом пошло мое существование спустя лишь какие-то мгновения.

А ведь всего-то, казалось бы, случилось – в проеме мастерской показалась маленькое испуганное личико, обрамленное пышной шапкой черных кудрей. Семнадцатилетнее чудо с кожей, неестественно-бледной, как мел; такой же нездоровой, как и вся их будущая любовь. Мне одного взгляда было достаточно, чтобы узреть очевидное… Но этот осел обомлел и едва не выронил кисть, а восторг, вызванный моим образом в его черепушке, тут же померк, вытесненный новоиспеченной музой.

И я канул в не-бытие еще на какие-то века, по собственным ощущениям. Видите ли, как я и говорил ранее, мы, существа без плоти, вообще иначе воспринимаем время. Отчасти разделяя с вами, смертными, такие явления как ускорение или замедление отрезков, боги скорее видят его как круг, некую пластину собственного существования; которая имеет свои циклы и «географию». Открывая глаза, мы как бы появляемся в одной точке на карте, причем точно не знаем, в какой. У нас появляется лишь чувство, что мы близки к одному из циклов или к границе.

Начинается жизнь наша в центре, затем следует спиралевидная запись, которая, как я уже и говорил, может прерываться и возобновляться. Беда в том, что многие диски слишком малы, и буквально за несколько веков себя исчерпывают. Честности ради, я так и не понял, что происходит с ними впоследствии, как и, по всей видимости, другие боги, с которыми мне удалось установить контакт. Кстати говоря, сделать это довольно нелегко, потому как проявлять себя мы, по сути, никак и не можем.

Несмотря на то, что мы вольны перемещаться из тела в тело, боги не в силах этим телом распоряжаться. Если вы наслышаны о каких-то там подсказках и помощи воинам, забудьте немедленно про эту чепуху! У меня и пальцем пошевелить не получилось ни в одном из своих «обиталищ».

Но каким-то образом нам все же удается воздействовать на людское сознание. И многие легенды, даже большая их часть, и вовсе рождалась в головах, как мне казалось, недотеп, которые гадали на грядущие дни по форме облака, внутренностям животного или каким-нибудь еще менее правдоподобным способом. Самые замысловатые сюжеты записывались теми, кто за свой век почти не покидал собственного полиса. И Я (!) существую благодаря ним, вкушаю сладкий мед земного мира, молю, чтобы завтра для меня тоже наступило. Мне самому смешно от этой мысли, но, клянусь вам, она истинна.