– Думайте, что хотите, мне как-то это все равно. И, кстати, зря за него заступаетесь и напрасно выслуживаетесь перед этим субъектом.. Уж он-то точно не оценит ваших стараний. У этого господина, смею напомнить, денег куры не клюют, в отличии от нас с вами. И чего ж тут плохого, что он с нами ими немножко поделился? Да, мы между прочим, просто прибегли при вашем, так сказать участии к небольшой уловке, чтобы этого добиться, – заключил Массари и весело подмигнул. Его начинала забавлять горячность Ухтомцева.

– Противно… Мы поступили подло, обманули хорошего человека, художника,– угрюмо пробормотал Петр спустя некоторое время.

– Да, да… мы такие дурные люди. Да и какой он художник? Обыкновенная посредственность, возомнившая себя гением. А как перед нами распинался. Наверно, хотел загнать нам свои картины втридорога. Но мы люди умные, не купились. Хм, постойте-ка! С чего это вы взяли, что он такой уж хороший? У него это что, на лбу написано? – с издёвкой поинтересовался Массари.

Петр сердито молчал.

– Поставить ногу в дерьмо и не испачкаться… Ну так, братец мой, не бывает. Любишь кататься, люби и сани возить, – заключил Массари и покровительственно похлопал Ухтомцева по плечу.

14

На следующий день рано утром Петр съездил в Гостиный двор, где накупил целый мешок рыбы: осетров, омуля, вяленой корюшки и черной икры. Отвез к дому Стольберга и передал дворецкому, отворившему дверь.

В десятых числах августа, во время отсутствия Жардецкого, он наконец-то решился вернуться домой и сбежал с квартиры Жардецкого. Вечером того же дня, задворками и чужими садами, огородами уже в темноте пробрался к родительскому дому. Пролез в как будто специально оставленную для него дыру в заборе и прошмыгнул к небольшому флигелю позади дома. Рядом с флигелем был дровяной навес. Там всегда стояла широкая лавка, на которой Петр и намеревался устроиться на ночь. Их дворовый пес Полкан, почуяв чужого, как призрак бесшумно и неожиданно возник перед ним из-за кустов и грозно зарычал. На ночь собаку отвязывали, чтобы стерег двор и дом.

Но узнав хозяина, Полкан заливисто обрадовано залаял.

– Ну будет тебе, будет. Ах ты, как распрыгался-то. Рад? Да? И я тоже рад, собака ты моя глупая, – ласково приговаривал Петр, отворачиваясь от пса, норовившего лизнуть хозяина в нос.

Петр присел на корточки и стал ласкать перевернувшегося на спину и задравшего лапы кверху Полкана. Пока он гладил мягкое теплое брюхо и чесал за ушами, притихший довольный пес блаженно жмурился, раскрыв пасть.

Загремел отворяемый засов. Полкан напрягся и повернул на шум морду. Петр вскочил и метнулся в густо растущие кусты сирени. На пороге флигеля выросла долговязая фигура Архипа, державшего горящий фонарь в левой руке. Он был бос, в распущенной исподней рубахе.

– Кто здесь? – настороженно спросил он в темноту.

– Я, – глухо вымолвил Петр Ухтомцев, выходя из-за кустов.

Казалось, Крутов видел его только вчера и ничуть не удивился его появлению. Прикрыв фонарь рукой, он спокойно и добродушно объяснил:

– А я на вас сразу подумал. Мы только вчера с бабами о вас говорили. А тут раз, и вы появились! Значит, будете жить богато. А вы, Петр Кузьмич, к нам теперь как? Насовсем или… – он не договорил.

– Насовсем.

– Ну, и правильно. Чего у чужих-то жить, когда свой дом простаивает, – согласно кивнул головой Крутов.

– Матушка дома?

– Нет. Как уехали на троицу в Архангельск, так до сих пор и не вернулись. Меня вот тоже с собой звали, да я не поехал. За домом-то надо кому-то присматривать. На баб нельзя положиться, – рассказывал Архип, светя впереди себя фонарем и уступая Петру дорогу к дому (к флигелю, куда?). Войдя, он достал из берестяного короба мягкие чувяки и подал их хозяину.

Петр снял сапоги, переобулся. Зачерпнул кружкой воды из ведра, припал с жадностью усталого путника, долго скитавшегося по раскаленной пустыне. В горле у него прояснело и посвежело, а грызущий внутренности червяк ненадолго притих.

Пока Крутов на скорую руку собирал ужин, он уселся за стол и осматривал родную обстановку. В горнице было тепло и привычно покойно.

– Я вам сейчас щец подогрею, – заботливо проговорил Архип. Он пошевелил кочергой разгорающиеся головешки, загремел ухватом, ставя в печь чугунок со щами.

Темнота за окном нависала, как тяжелая ночная портьера. В углу в круглом дубовом бочонке тянулся к окну огромный фикус.

– Ужинать буду подавать, готово, – проговорил Архип.

– Подавай, – кивнул Петр. Он сидел за столом и наблюдал, как Крутов передвигается по горнице, здоровой рукой вынимает из буфетных ящиков и расставляет перед ним столовые приборы, хлеб и кувшин с топленым молоком. Затем он ловким движением вытащил ухватом из печи горячий чугунок и поставил на стол. Сам уселся напротив, подождал и спросил:

– Может, вам еще кваску холодненького из погреба принести?

– Принеси. – Петр торопливо и с аппетитом хлебал наваристые жирные щи.

– Вы пока ешьте, а я схожу разбужу Степаниду, пускай, вам в доме постелет, – поднимаясь из-за стола, говорил Архип.

– Не нужно. Если вы не против, я переночую у вас?

– Как я могу быть против? – удивился Архип.– Вы, Петр Кузьмич, тогда на мою постель ложитесь, а я в сарай пойду спать. У меня там для таких случаев тюфячок припасен. Ночи сейчас еще теплые, чай, не замерзну.

Пока Архипа не было, Петр доел щи и налил ещё. И снова он хлебал с жадностью, стремясь заглушить противную тошноту и сосущее ненасытное чувство в животе. Вскоре почувствовал, что наелся, в теле появилась сонливость и приятная расслабленность.

– Расскажи про матушку. Как она поживает? Поди, уже думает, что я помер, – попросил он, кладя ложку на стол. Только сейчас он понял, как соскучился по дому, простым и обыденным вещам, хозяйственным новостям, сколько у самих прибытку в коровах или телятах, сколько доится молока и делается масла, почем нынче зерно, кто у соседей женился, кто помер.

– Слухи ходили, скрывать не буду, – со вздохом сожаления, рассказал Архип, что происходило, когда он ушел из дома весной, – но вы же знаете свою матушку, она не поверила. Сказала, мол, вы сперва мне его труп покажите, а потом и говорите, что сын мой помер. Он, ведь, когда с Гаврилой Андреевичем из Тулы вернулись и увидели, что их сейф вскрыт, сначала на нас с Лукьяновной подумали. Ругаться начали, кричать… А разве мы на такое способны? – Архип укоризненно покачал головой и вздохнул. – Упаси господи, чтобы мы хозяйское добро в руки взяли! – с нескрываемым отвращением и презрением к неизвестному вору воскликнул Архип. – Стыдила нас, дескать мы виноваты, не уследили за их имуществом, ну и за вами тоже, что вы скрылись из дома. А потом ничего: помаялась бедная и успокоилась.

Петр сидел, опустив глаза в тарелку, и угрюмо молчал.

– А теперь разве узнаешь, кто эти деньги взял? – проговорил Архип и испытующе посмотрел на сосредоточенно хлебающего щи хозяина. Тот охотно кивнул в знак согласия, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Матушка ходила в участок? – выдавил Петр, машинально отодвигая подальше тарелку, как будто та мешала ему задать давно беспокоивший вопрос. Поднял голову и напряженно вгляделся в лицо Крутова. Но тот отрицательно покачал головой:

– Какая же мать пойдет и заявит в полицию на родного сына? – воскликнул тот и осекся, опомнившись, что сболтнул лишнее.

– Значит, она меня винит… я так и думал. Хоть ты тут и заливаешь мне. Да ведь не я это сделал, не я! – запальчиво выкрикнул Петр, чувствуя, что слова его звучат неубедительно.

– Да откуда же мне знать, что Александра Васильевна про вас думают, Петр Кузьмич? Они ведь нам про это не докладывали, – заюлил Архип, – за себя и за баб могу сказать: не мы украли. Да и чтобы кого-то обвинить, нужны доказательства, а их-то как раз и нет! Верно ведь, Петр Кузьмич? – придумал он на ходу отговорку и лукаво подмигнул. И хотя поведение и слова Архипа ясно показывали, что он просто уходит от прямого ответа, Петр очень хотел верить его словам и заметно повеселел.