Надо же. Они оба так сильно изменились и от них прежних действительно не осталось и следа.
— Да, малыш, — наконец-то говорит Юске, только после того, как Маки решительно дергает его за руку, обхватив пятернёй указательней палец. — Ты прав, это тот самый мальчик.
И последнее слово как катализатор, словно масло в огонь. Едкая улыбка на любимых губах, от которой вдруг становится так невыносимо горько. Но откуда-то берутся эти силы и Юске говорит уже новому Ему:
— Привет, Итан.
Итан
Время не лечит, лечат таблетки и терапия. И в этом нет ничего сверхъестественного.
Лечат затяжные, удручающие разговоры с сухоньким, похожим на сморчок доктором, в ходе которых тот с филигранной точностью цепляет и выуживает на поверхность все, что так отчаянно хочется забыть, вырвать из измученного сознания.
Лечат выписанные крючковатым, широким почерком таблетки. По две перед едой, не запивать, три раза в сутки. И так в течение двух лет. У Итана даже где-то дома осталась валяться разноцветная коробочка-неделька, куда он складывал положенную на день дозу.
Лечение оказалось успешным, больной идет на поправку, и если бы ему сейчас дали выписной эпикриз, то в графе «состояние при выписке» значилось всего одно короткое слово: «здоров».
Человеку вводят вакцину, обеспечивая в организме появление приобретенного иммунитета к конкретному антигену. Итан свой укол получил в девятнадцать лет и перенес привитый вирус в крайней степени тяжести: жар, лихорадка и острая, раздирающая на части боль.
Господи, из всех пляжей мира нужно было выбрать именно этот…. Смешно, если бы не было так жутко.
С шелестом набежала ленивая, неторопливая волна, перевернула гальку, выхватила в луче солнца зеленый камешек бывшего стекла. Итан толкнул его большим пальцем и поднял голову.
Теперь он может спокойно смотреть в чужое лицо, не вздрагивая от страха, не корчась от боли, не теряясь в незнании, что говорить. Четыре года назад не смог бы, и два года назад тоже, но с е й ч а с — м о ж е т.
Эффект первого узнавания прошел, унося с собой короткий испуг и растерянность. Удивительно, как раньше сердце в груди замирало каждый раз при виде этого мужчины, и пульс учащался, и голова кружилась от сладкого волнения, а теперь нет ничего, кроме легкой досады и раздражения, потому что — неудобно. Эта встреча ему н е у д о б н а. Придется останавливаться и вступать в диалог.
— Привет, Юске.
Интересно, чтобы сделал тот, прошлый больной Итан? Истерично и нервно расхохотался? Убежал? Толкнул и начал сыпать обвинениями? Или растроганный и влюблённый бросился на шею, обливаясь слезами?
О, прошлый Итан мог сделать все, что угодно. Прошлый Итан чуть не вышел в окно, когда сердце разрывалось от боли так, что казалось внутри биться больше нечему, а опомнился только в кабинете психотерапевта. Как тогда орал Рэй, с перекошенным от ужаса и беспокойства лицом, благим матом, не стесняясь в выражениях, тряс его за шкирку с такой силой, что мозги едва в кисель не превратились. Маменька вторила Рэю, только рыдала в три ручья и заламывала руки в бессилии, потому что боялась не успеть спасти угасающего сына. Глупый маленький Итан нашел восхитительный способ покончить разом со всем. Взрослый Итан слегка сморщил нос и передернул плечами — зачем только вспомнил.
Впрочем, в нынешний момент это все не имело никакого значения, потому что подростковой наивности в Итане больше не было, он научился смотреть на мир по-новому, через призму рациональности и здорового скепсиса.
— Если честно, не думал, что мы когда-нибудь ещё встретимся, — ласковое море пело свою песню, далекую и загадочную, приглашая опуститься в объятия тёплых волн, если бы Итан был трусом, он так бы и сделал, сбежал, нырнув с головой в пенящуюся воду. Но вместо этого он равнодушно пожал плечами и отвел отстраненный взгляд от кромки берега, где море врезалось в песок, чтобы спокойно посмотреть в темные, все еще хранившие удивление глаза. Раньше он искал в них свое отражение, сейчас не видел ничего, кроме черного зрачка и карей радужки.
— Тибя зовут Итан, да? — ребенок, что был с Юске, вновь обратил на себя внимание, вызвав едва заметную тень пренебрежения на безучастном лице.
Итан не любил детей. Шумные, назойливые, пускающие слюни, лезущие, куда не просят, вечно все ломающие и пачкающие, они не вызывали в нем ничего, кроме раздражения, и этот пацан исключением не стал. А видя, как к нему потянулась маленькая, пухлая ручка, отступил назад, но ответить не успел, потому что Юске вдруг зачем-то пояснил:
— Это Макс, сын Алекса и Джона.
Да хоть Леди Гаги и папы Римского, Итан не спрашивал, эта информация была ему абсолютно до лампочки, но сын так сын. И скажи Юске, что это его ребенок, реакция бы не изменилась.
Такое странное спокойствие, будто он парит в сплошном вакууме, смирившись с неизбежностью происходящего. Ведь по-хорошему, им есть, что сказать друг другу, действительно есть, но слова прячутся за упрямо сомкнутыми губами и выгоревшими на солнце ресницами. Итан не хочет ничего говорить, не хочет слушать, не хочет вспоминать. Он хочет уйти, его ждут друзья и последний вечер на пляже перед завтрашним отлетом домой. Глупо это все и бессмысленно, а во рту привкус горечи, будто он целиком проглотил грейпфрут. Ведь не осталось давно ничего: ни обид, ни сожалений, ни ненависти. Какое страшное слово — безразличие.
Итан засовывает руки в карманы шорт и вглядывается в дрожащий воздух позади Юске. Там кто-то смеется, с разбегу кидается в воду, брызгается, бросается мокрым песком. Там у людей своя жизнь, счастливая и не очень, и у Итана теперь своя жизнь, которая идет в противоположную от Юске сторону. Все-таки иногда важно правильно расставлять приоритеты, и Итан справедливо решает, что собственное психическое здоровье ему важнее прошлых чувств, обернувшихся путающейся по ветру горстью отсыревшего пепла.
— Ну, я пойду.
Он обходит Юске и вцепившегося в его руку ребенка, с наслаждением топит босые ступни в мокром песке, делает шаг, другой, третий, но ноги вязнут, как в трясине, бестолковое тело отказывается слушаться. Итан застывает без сил пошевелиться, не пройдя и пары метров.
Как же легко разрушить, казалось бы, такое надёжное, незыблемое, безопасное всего лишь одной глупой встречей. Не стоило останавливаться, нужно было идти дальше, сделав вид, что не заметил, не увидел, не услышал.
Итан беспомощно оглядывается, но море остаётся безучастным, волны все так же ласково касаются кожи, приглашая в свою игру, а где-то впереди беспорядочно снуют человеческие фигурки. Ничего не меняется, только с оглушающим грохотом в груди рушится ледяная броня, в которую он заковал своё сердце, и кривые осколки с наслаждением впиваются в оживающую плоть.
А он не может уйти. Плюхается прямо в смеющиеся волны и обхватывает голову руками, не веря, что это правда происходит с ним.
— Ты в порядке?
Итан смотрит в чужие глаза и снова видит в них себя. Кажется, у его болезни случился рецидив.
========== Часть 23 ==========
Юске
Chase Holfelder — Every Breath You Take
Юске столько всего хотел сказать ему все это время, пока не знал где он. Все те годы, что жил одними лишь воспоминаниями о чувстве, которое когда-то потрясло его мир и в один миг разрушило все до основания, не оставив после себя ничего, кроме той кромешной пустоты и одиночества, что сжирало его изнутри до сих пор.
Но вот Он, перед ним сейчас и смотрит таким совершенно равнодушным взглядом, что одним только этим причиняет невыносимую боль. Словно это не тот самый Итан, который когда-то так крепко держал Юске за руку, будто больше всего на свете боялся его потерять. Словно это не он в прошлом так уверенно признавался ему в любви, бескомпромиссно пробуждая в Юске такое же ответное чувство, что живо в нём до сих пор.
И пока е г о Итан снова уходит, Юске провожает удаляющуюся фигуру болезненным и обреченным взглядом, потому что с каждым чужим шагом он чувствует, как от него отрывают кусок за куском из тех остатков ещё живого в нём, что он берег все это время. Для чего? Если всё уже потеряно?
