Даже после того, как новорождённого опустили на его обнажённую грудь, дабы между отцом и ребёнком создалась эта невидимая химическая связь посредством обмена тепла, Шин боялся ему навредить, дотронуться как-то не так и не там, причинить боль, и только благодаря Джексону в тот момент он не распаниковался окончательно. А потом они сделали памятные фотографии: Шин с маленьким Ником на груди, пригревшимся и свернувшимся рогаликом розовым комочком, который так сильно контрастировал с чернильным узором татуировки на его коже; Джексон с Ники на руках и счастливой улыбкой до ушей, пускающий скупую слезу сквозь переполняющую его радость, пока сын крепко сжимает его мизинец всеми пятью пальчиками; и все они вместе, где Шин крепко держит Джексона за руку, пока тот сидит в больничном кресле, а малыш сопит и пускает слюни ему в ключицу, укутанный в маленькое, стёганное голубое одеяло из льна, с вышитыми инициалами наследника на уголке — подарок матери Джексона.
Шин боялся радоваться как-то слишком сильно и открыто. Ему всё время казалось, что если он отпустит свои страхи и потеряет бдительность, что-нибудь страшное непременно случится. Ночами он часто засыпал сидя в кресле у кроватки сына или вообще на полу, привалившись к ней спиной, потому что долгое время слушал дыхание Ники, пока тот спал. Сын дышал очень тихо и иногда Шин, резко просыпаясь, обливался холодным потом от мысли, что он не дышит вовсе. Их ребёнок был таким маленьким и хрупким. И после его рождения ничего на свете Шин не боялся так сильно потерять, как Ники. Это и есть родительская любовь? Когда так болезненно щемит в сердце, что невозможно дышать от переполняющей тебя нежности и эйфории? А потом в комнату Ники за Шином приходил Джексон, который, проснувшись посреди ночи, обнаруживал, что половина кровати, на которой обычно спал его возлюбленный, была пуста. Муж садился рядом с ним и крепко обнимал, шепотом на ухо говорил, как сильно любит, а после уводил с собой обратно в спальню.
Так прошли первые несколько месяцев, и со временем страхи Шина постепенно начали затихать. Очень сильно помогали сессии с психологом, которые пришлось снова возобновить, и приём прописанных им таблеток, для стабилизации общего эмоционального фона и поддержки нервной системы. Шин чувствовал вину за свои страхи, панические атаки и испорченные нервы Джексона. Пусть тот и делал вид, что всё нормально, и был таким глубоко понимающим и терпеливым, всегда находясь рядом. Эти несколько месяцев, плавно перетекающие в почти год, были большим испытанием для них обоих.
Теперь спустя всё это время и оглядываясь назад, Шин мог с уверенностью сказать, что ему очень сильно повезло. Ему посчастливилось соединить свою судьбу с потрясающим мужчиной, который стал для него не просто партнёром и другом по жизни, но и той опорой, благодаря которой Шин мог твёрдо стоять на ногах, не зависимо от того, какие потрясения случались в его жизни. Джексон был для него компасом и неизменной центральной осью вращающегося вокруг с бешеной скоростью мира.
***
Они больше не просыпались по будильнику, и сигнал звучал в установленное привычное им время скорее для проформы и на всякий случай. Ники не позволял своим отцам пропустить восход солнца. Пуская пузыри и улюлюкая, он посасывал свои пальцы на ноге через насквозь обслюнявленный носок, крепко удерживая конечность двумя пухлыми ручонками. Его большие слегка раскосые карие глаза в обрамлении пушистых длинных ресниц были широко раскрыты и он с непередаваемой радостью встречал взглядом своих родителей каждое утро.
— А кто у нас тут проснулся? — с порога начинал сюсюкать с сыном Джексон, пока сонный Шин медленно плёлся за ним следом.
— Не я… — ворчливо ответил Шин себе под нос, пока его муж брал Ники на руки, вынимая того из кроватки.
Сын давил весёлую беззубую улыбку, хватая целующего его отца за нос и шлёпая ладошками по небритым щекам. Наблюдая эту нежную сцену ранним утром, даже всё ещё не проснувшийся до конца Шин, не может сдержать тихого вздоха умиления. Он мягко улыбается и подходит к двум самым любимым людям на земле. Обнимает Джексона за талию, целует его в обслюнявленную Ником щеку, а потом нежно проводит ладонью по покрытой мягким пушком тёмной макушке и чмокает сына в темечко:
— Доброе утро, малыш.
— Доброе утро, папа, — по-идиотски коверкая интонацию, отвечает Джексон за пока ещё не умеющего говорить сына.
Шин смеётся в ответ и в это мгновение в какой-то параллельной вселенной другой он растекается розовой лужицей обожания. На эту парочку невозможно было смотреть без улыбки, и уж точно не тогда, когда Джексон щекотал губами живот заливающегося смехом Ники. Но дела никто не отменял, и, надев на лицо маску серьёзности, он в обычном режиме делового человека решает напомнить о распределении отцовских обязанностей:
— Твоя очередь менять подгузник, я пойду приготовлю завтрак.
— Я менял его ночью, — послышалось возмущённое за спиной, когда Шин уже выходил из спальни.
— Ничего не знаю, я делал это два раза за вчерашний вечер.
Спорить было бесполезно. На кухне Шина уже ждали холодильник до отвала набитый полезными продуктами и огромный блендер, при помощи которого они сейчас всю еду перемалывали в пюре для сына. Но на завтрак они обычно варили для Ники кашу и сегодня было решено готовить кукурузную на молоке. Для себя же и своего супруга Шин выбрал омлет и сэндвичи с лососем и авокадо.
И пока молоко для каши закипало, а лосось слабой соли отделялся от кожи, где-то из глубин коридора послышалось частое клацанье когтей по паркету — к Шину на ароматные запахи бежала проснувшаяся Водка.
— Ну, привет, — он чешет её за ухом и ласково гладит курчавый бок. — А тебе для завтрака не рановато? Вон, какие бока наела, не Водка, а самый настоящий Кабачок.
Собака обижено фыркнула, но танцевать в нетерпении у кухонного острова не перестала. Её тоскливый взгляд провожал Шина всякий раз, когда он открывал холодильник. И в конце-концов, не выдержав такого натиска, он всё-таки отсыпал ей немного влажного корма из только что вскрытой консервной банки с собачьей едой.
— Только ешь быстрее, чтобы Джексон не видел, а то влетит нам обоим, — шепотом подгонял её Шин, оглядываясь через плечо на пустой коридор.
Джексон
— Ложечку за папу…ложечку за папу…ложечку за бабушку…ложечку за тетю Эву…ложечку за Водку… — Джексон вытер испарину со лба локтем и кинул тоскливый взгляд на все еще полную тарелку, а в этой время Ники счастливо заагукал и прицельным плевком вывалил все только что впихнутое с таким трудом в него на лицо оторопевшего папаши.
Где-то сзади ахнул Шин, но Джексон, не теряя самообладания, невозмутимо смахнул рукой стекающую по носу вниз кашу и ровным тоном попросил:
— Подай салфетку, пожалуйста.
В первый раз что ли, в конце-то концов. Сколько Ники на Джексона срыгивал, сколько плевался, сколько обписивался и даже не только это, тот давно перестал считать. Став родителем, Джексон понял, что не зря говорят: самое приятное в детях — это процесс их производства, но возникшую внутри любовь, стоило впервые взглянуть на сморщенное розовое личико и черные, как будто непроницаемые, глаза, Джексон никогда и ни за что не променял бы ни на что другое. А уж когда на его, казавшуюся такой огромной и грубой, ладонь легла крошечная ручка, он и вовсе растаял, как мороженое в летний день. И поэтому теперь мужественно терпел все тяготы, исконно сопровождающие любых молодых родителей.
Джексону открылся удивительный мир непризнанных возможностей. Например, оказывается, спать можно и с открытыми глазами, и стоя, и даже наворачивая круги по бесконечным коридорам дома с хныкающим свертком на руках. И что пятна от детского питания с белоснежных рубашек не отстирываются. Как и пятна от кое-чего другого. А еще погремушка может быть весьма грозным оружием, и в тесной обстановке способна причинить тяжелые телесные повреждения. Очень тяжелые. Джексона аж передернуло, стоило вспомнить, как на прошлой неделе Ники заехал ему игрушкой в то самое место, что непосредственно участвует в производстве детей. Ай, до сих пор ноет.
