– Ты, которая вне чувствующей души – вне дерьмового мира тоже, – серьёзно отметила Тельма. – Ты ведь видишь это всё. Ты можешь на это влиять.

– Нет, не могу, – вскричала Алекс. – Ты, и мой отец, вы выбрали такую профессию специально, чтобы влиять, да? Чтобы противопоставить себя смерти, типа вы с ним за жизнь, бунтари, воины света, мать вашу! Но я не такая! Я вижу вас, как генерала из того китайского фильма, когда он стоит на горе мертвецов, а враги всё лезут и лезут, и он знает, что умрёт, что не может долго их сдерживать – никто не победит самой природы человеческой, агрессивной, уничтожающей себя и ближнего своего, так, за компанию… – Покусала губу, выдохнула. – Наверное, единственное, что может немного оправдать жизнь и сделать её сносной – то, что она конечна. Такой квест: найди в ней что-то хорошее, а потом умри.

– Ты можешь влиять на это в себе, Алекс. – На то, чтобы оставаться невозмутимой, у Тельмы уходило очень много сил. – Не в мире вообще. В себе – можешь. Влиять на то, что в тебе на это реагирует. Да, это жестокий мир, но он не настолько ужасен, как ты его видишь, – говоря ей, говорила себе. – Есть здоровая, базовая агрессия, – подняла руку, будто что-то держит на ладони, что-то важное, – без которой ты со стула не встанешь, будешь вялая, как тряпочка, зато вправду мирная. Та, что заставляет напрягать мышцы, искать еду, выживать. Болезнь в теле можно лечить, мы этим занимаемся. Болезнь души можно лечить, этим занимаются психотерапевты, которым ты не доверяешь. – Между строк осталось: «И не доверяю я». – Мир болен, это так. И что? Ты предлагаешь швырять со скалы всех калек, как в Спарте? Люди несчастны, потому что не знают себя.

– Даже не пытаются, – буркнула Алекс. – Мир не хочет лечиться! Он болен и хочет оставаться больным!

– Как ты? – в лоб спросила Тельма. – Ты хочешь выбрать смерть, не желая даже попробовать изменить то, что к ней тебя толкает.

«Как ты?» – ехидно спросил, там же, между строк, внутренний голос – саму Тельму. Лампы над баром шептали мягко, желтовато: больное – везде.

– Оно не изменится! Это невозможно! – Алекс чувствовала себя загнанной в угол. Синева блестела. Лицо вниз, капюшон – на голову. Жест: спрятаться.

– В мире нет. В тебе да. – Холод полз по позвоночнику Тельмы, крался дальше, в конечности. Она встала и закрыла окно, продолжая говорить. – У большинства людей нет выбора. До выбора нужно ещё дорасти. Иннерция толкает к судьбе. А дорасти, значит, подумать. Подумать – это свободное время. У тебя оно есть, у многих нет. Пирамиду Маслоу помнишь? Как можно думать о том, что ты такое, если твоей семье жрать нечего? Ты можешь думать, у тебя есть на это время, вот и давай: загляни в причину, обмани судьбу. – Села, вздохнула. – Послушай, в мире, как и в тебе, есть приятные и неприятные вещи. Не сами по себе, а для тебя – приятные или неприятные; сами по себе они, как жизнь: просто есть, просто происходят. Если посмотреть на себя, как на жизнь, – она посмотрела на Алекс, в чёрном балахоне с черепом, чёрных колготках, чёрных ботинках, – в ней всё хорошо таким, какое оно есть. Любым, – она сделала акцент на этом слове. – Это трудно увидеть. Чтобы увидеть, нужно перестать серьёзно относиться ко всему тому мировому дерьму, что так тебя беспокоит. Пока ты не видишь картину в целом, без эмоций (сама сказала, эмоции – это реакции тела на что-то вне его), ты не знаешь, от чего отказываешься. И, соответственно, не выбираешь – даже примерно, не говоря уже о выборе между равно понятными тебе вещами.

Алекс открыла было рот, чтобы ответить, но её опередили. Вошел её отец, а с ним и его младший сын, десятилетний Хантер. Их сходство не просматривалось по ходу дела, оно бросалось в глаза сразу, без прелюдий. Приехали из кружка единоборств. Мальчик неловко помахал Тельме, показал язык Алекс и убежал в свою комнату, переодеваться. Их мать умерла вскоре после рождения сына: рак захлопнул клешни на её горле. Дочь была слишком маленькой, чтобы хорошо её запомнить, и слишком взрослой, чтобы легко забыть.

– Привет, девчонки, – тепло, хоть и несколько устало, улыбнулся Пол. – Что с ужином? – Он так улыбался, что не ответить было сложно. Во всяком случае, для Тельмы. Глаза их встретились, секунду, или менее того, проблем не существовало.

– Я заказала еду из того ресторанчика, под горой, где тебе в тот раз понравилось, – сказала ему она, – курьер уже в пути.

– Смерть Райли тоже, по-твоему, просто есть и хороша любой? – рыкнула, наконец, Алекс в сторону Тельмы. Терпение её лопнуло. – «Как так можно, – колотило её, – говорить о каких-то ресторанчиках? Как так можно – сейчас?» – А для Матильды? Её жизнь изуродована! И что, ты тоже назовешь её горе реакцией тела? Реакцией на "нейтральную" смерть! Ей надо просто к этому относиться не так серьёзно, дерьмо случается! Без эмоций посмотреть на целую картину, где не он, а его труп, холодной головой, так ты советуешь? – передразнивала, паясничала, выворачивала смысл наизнанку. – Если так, то лучше уж прямо сейчас "нейтрально" повеситься. Выбрать не из двух, а против всех. К чёрту. – Она спрыгнула со стула и, мимо отца, вышла из кухни. Затопала вверх по лестнице, к себе.

Тельма знала: она выиграла бы этот спор логически, но никак не могла повлиять на его эмоциональные причины. Толк от разговора был нулевой. И то, что она сама вот, только сейчас, на несколько часов отошла от Матильды, поесть из долбанного ресторанчика и побыть со своей семьёй, с Полом, с ней, Алекс, роли не играло.

– Ей нелегко, – сказал Пол. Между бровей его легла складка. – Знаю, что и тебе с ней тоже. С ней и вообще… – вздохнул, поджав губы, покачал головой. – Она мне не доверяет. Только тебе. Хорошо, что она всё же приняла тебя. По своему, конечно.

Печаль, маленькая тучка, сошла с его лица: была, да сплыла, осталась нежность. Чувства, как погода, случались с ним и уходили прочь, без следа. Тельма чувств своих не проживала вовсе. Они копились, не нужные ей, не тронутые, где-то на дне. Ком не подкатывал к её горлу, слёзы не щипали глаз. Некогда было плакать. От неё слишком многие и многое зависело. Девушка впадала в оцепенение, если злилась (чтобы успокоиться и ничего случайно не разнести), замирала, как парализованная, испытывая что-то сильное (до тех пор, пока оно ни схлынет обратно, внутрь). Холод сковывал её тело, но градусник холода не видел, температуры не было. Рот высыхал, как пустыня. Никакое количество воды не могло утолить его жажду; он оставался сухим. Передняя брюшная стенка сжималась. Каменела, словно застывшее в крике лицо.

– Мы с ней ближе по возрасту, – напомнила Тельма, – я ещё помню себя такой. Хотя… её возраст сейчас прыгает от тридцати до пяти безо всякого предупреждения, – добавила, покачивая головой, улыбаясь.

Она знала, что если не выпьет таблетку сейчас, то утром проснётся недовольная, с резью в уретре, тревогой в груди, и не сможет помочиться. Сквозь боль, скрючившись на унитазе, выдавит несколько капель. Цистит сломает её пополам, заставит рыдать от боли и бессилия. Нервный цистит: тот, что почти не лечится. Придётся прямо там, без возможности встать (если уйти от унитаза, позывы всё равно принудят вернуться), заливаться водой, пить антибиотик (хотя бактериальные анализы чистые). Так что лучше уж сейчас, незаметно для Пола – одну таблеточку, и, может быть, пронесёт, не будет приступа. Не будет приступа – уже хорошо.