Глава 1. У камина

Сон был сладок и покоен! Так бывает лишь в беззаботном детстве, первые воспоминания о котором иногда, особенно в старости, способны вдруг обжечь тебя мыслями о том, что жизнь пролетела внезапно и безвозвратно по странному сценарию, который, непонятно кем и почему именно так, сочинен лично для тебя!

Вдруг, что-то подбросило его с простой деревенской кровати из-под летней простынки и босые ноги, покрытые серыми цыпками в ободках запекшихся трещинок, прошлепали бегом к выходу. Глаза продолжали спать и не сбавляя хода он вывалился наружу, распахнув своим лбом дощатую дверь маленького родного дома. Эта дверь была для него огромными воротами в интересную и загадочную жизнь!

Теперь, на пороге своего 70-летия, до него вдруг дошло, что этот снова промелькнувший в глубине сознания, как кадры послевоенного черно-белого кино, эпизод, возможно, был первым пазлом в мозаике «взлетов» и «падений», случавшихся поочередно в его личной судьбе. Судьбе вполне успешной, которой он был полностью и всегда доволен, хотя не построил палат каменных, не урвал гор злата и серебра став очередным олигархом, не добился всемирной славы признанного гения науки, культуры или искусства, не завоевал обожания масс в качестве вождя угнетенного пролетариата или беснующихся либералов. Все это почему-то его абсолютно не манило. Какая-то фальшь и обман внутренне ощущались в таких перспективах. Ему это было НЕИНТЕРЕСНО! Гораздо больше его, особенно в последнее время, волновал вопрос о причинах этих его личных «взлетов» и «падений», которые напоминали скорее зигзаги судьбы, чем результаты собственных заслуг или промахов, грехов или добродетелей.

Когда во время очередного «падения» окружающие пытались ему посочувствовать или утешить, он всегда искренне отвечал, что ведь могло быть и гораздо хуже. Этой доморощенной философии он учил и своих детей, утверждая, что в любом плохом событии можно для дальнейшего существования найти, при желании, хоть и маленький, но настоящий кусочек хорошего. Этот кусочек нужно, как слабый огонек, пытаться раздувать в себе, пока его пламя не проглотит все дурное и угнетающее.

Он не знал откуда и почему эта внутренняя философия пришла к нему. Никто его ей не учил, но в результате он стал искренним и неисправимым оптимистом. Его оптимизм всегда помогал довольно легко воспринимать житейские проблемы и бытовые неурядицы. Чаще всего «падения» были предсказуемы, очевидны и объяснимы, а их последствия преодолевались собственными силами, как и большинством разумного человечества. В них трудно было заподозрить что-либо сверхъестественное.

Сложнее было понять некоторые «взлеты». Именно в тех из них, которые принято называть судьбоносными, он подозревал какую-то «мистику». Он не мог объяснить почему такое происходило и, опять же, именно с ним. Почему, выраставшая перед ним по каким-то причинам, казалось бы, абсолютно непреодолимая стена вдруг, как будто, рассыпалась сама собой. Происходило что-то такое, что давало ему очередной шанс сделать свою жизнь еще более удачной, чем раньше.

А он сам для этого палец о палец не ударил.

При этом он понимал, что не случись «счастливого падения», не было бы и этого «взлета». Поэтому, например, в последние годы, «раскрепощаясь» с друзьями, он почти всегда, чаще всего про себя, поднимал бокал, когда-то за здоровье, а после его кончины за светлую память Евгения Максимовича Примакова, дважды увольнявшего его с престижной работы.

Поскольку такое происходило с ним не единожды – это не могло не породить в нем подозрений о себе, как о «золотом мальчике», баловне судьбы или избраннике «небес», но при этом не испортило ни его характера, ни отношения к окружающим, ни критической самооценки собственных талантов и заслуг. Будучи, как и его отец, атеистом и тоже коммунистом, но уже не совсем таким ортодоксальным, он никогда не приближался в результате к мыслям о боге, а стал убежденным фаталистом. Хотя понимал, что от мыслей о боге не проскочишь, так же, как и мимо генерала Хлудова. Ну посудите сами, размышлял он – понятно, что бытие божие в сфере разума недоказуемо и «падения» человека можно объяснить, как своего рода наказание за грехи. Но, помилуйте, почему же тогда, тот же самый человек, неверующий в бога, хотя и не отягощенный смертными грехами, но далеко не безгрешный, вдруг кем-то или чем-то награждается удачей, везением и за что? Он также понимал, что ему могут возразить искушенные богословы: – обвинить его в скудоумии, непонимании того, что в его жизни наступил только вечер, а полная расплата придет предстоящей темной ночью. Так что все у него еще впереди! Каждому, по словам Воланда: – «воздастся по его вере»!

Вере во что?

В то, что пытались доказать многочисленные гении человечества в мегатоннах печатных книг и манускриптов, поучая, разъясняя, советуя, пугая, утешая раем на небесах и уговаривая смириться с тем, что на земле его не построить? А того, кто ухитрится построить его на земле лично для себя, ждет неизбежный и справедливый приговор творца небесного? В то, что Иисус существовал, совершал чудеса, погиб на кресте в муках за грехи и спасение человечества, а потом воскрес из мертвых?

Он против всего этого не возражал с пеной у рта и готов был признать их правоту, но упрямый разум все время подсовывал ему, не менее убедительные, подтверждения впечатляющих фокусов и манипуляций, совершаемых простыми смертными. Иногда он думал, что вера в бога является религией, главным образом, больных и немощных, нищих и голодных, сирых и убогих – не важно какого бога они почитают в своих молитвах. Может быть именно его оптимизм и эти загадочные «взлеты» мешают ему прийти к истинной вере, а чтобы ее обрести, нужно все потерять?

Не находя ответов сам, он не хотел их искать и у других, понимая, что всякое человеческое умозаключение – это всегда субъективный результат только личного жизненного опыта его автора, как субъективны все гуманитарные понятия, придуманные человечеством.

Добро или зло, хорошо или плохо, много или мало, медленно или быстро, низко или высоко, часто или редко, сильно или слабо, громко или тихо – это крайние границы собственных представлений каждого о чем-то, что он пытается оценить. Что для одного является добром, то другой склонен считать скорее злом и готов с ним бороться вплоть до полного уничтожения, как, например, окончательное решение еврейского вопроса вместе со скрижалями и десятью заповедями.

Он сидел после бани у камина с томиком любимого романа на коленях, почитать самиздатовский экземпляр которого ему уже почти пол века назад впервые дала Львовна, сказав при этом: – «Если ты ЭТО поймешь, то станешь взрослым Человеком и настоящим мужиком». Тогда ОН ЭТО не понял! Не до конца был уверен и сейчас, что все понял именно так, как ему об этом хотели сказать.

Пошевелив затекшими ногами, он обратил внимание на свое отражение в стоявшем сбоку зеркале и невольно отшатнулся. В теплом халате с капюшоном, подаренном ему женой и старшей дочерью на Новый Год, он был похож на католического монаха, то ли францисканца, то ли бенедиктинца, то ли доминиканца, то ли иезуита. Черт их разберет этих святош – кто есть кто! Верят в одного бога, а готовы сожрать друг друга, послать на костер или вздернуть на дыбу только за то, что у них принято считать ересью. При мысли об этом он вспомнил свою бабушку по материнской линии.

Их было четыре сестры: – Вера, Надежда, Любовь и Софья, родившихся еще в царской России на территории Польши. Хотя ее звали Софьей, как мать этих святых, она была младшей из сестер, знала три языка и фактически ее он считал своим настоящим духовным воспитателем в детстве. Именно она приучила его не только читать, но и думать при этом. Жалуясь на плохое зрение и освещение, она просила его почитать ей перед сном и заводила при этом хитрые беседы с обсуждением и комментариями прочитанного. Однажды, когда перед Пасхой из церкви пришла неграмотная, но верующая бабушка по отцу (обеих бабушек они со старшим братом называли только по имени), он спросил: – «Соня, а почему ты никогда на ходишь в церковь, ты, что не веришь в бога?».