Просто выключили свет.
Второй секретарь райкома комсомола не заметил, когда в зале выключили свет.
– Что такое? – вскинувшись внезапно, пробормотал он, оторвав от рук свою пьяную совсем голову. Из состояния неопределенности и глубокой, так сказать, задумчивости его вывел вой сирены промчавшейся за окнами кареты скорой помощи. Или милиция? Вот ему-то, какая разница?
– Стервы! – додумал он свою тяжелую и грустную мысль, и окинул полутемный зал мутными глазами, взгляд которых говорил о том, что естество его требовало своего. И весьма было в том настойчиво. Выпитое вино, оскорбленное самолюбие и саднящая, не смываемая, но лишь разжигаемая алкоголем обида на весь белый свет – на темный свет, кстати, тоже – наполняли его мрачной решимостью. Заметив за соседним столом девушку, которая сразу ему и приглянулась, он вылез из-за стола.
– Пойдем, – внятно сказал он, беря девушку за руку. И потянул за собой.
Опешив от неожиданности и бесцеремонности, девушка удивленно воззрилась на горбуна. Потом начала вырываться.
– Пусти! – кричала она. – Ну, пусти же! Боже, что за идиот!
Эти ее возгласы никакого воздействия на комсомольского вожака не возымели, он, молча и упорно, продолжал тянуть ее к выходу. Ощутив тепло девичей руки, он воспылал пламенем, задуть которое легкими дуновениями было невозможно. Более того, горбун наш, похоже, распалялся все сильней.
Уступая непреодолимой силе, девушка с мольбой посмотрела на кавалера, который, похоже, тоже пребывал в полнейшем изумлении от происходящего.
– Игорь, ну, скажи ты ему!
– Ну, ты, урод! – заревел Игорек, розовощекий молодец с короткой прической и сломанным носом, резко, уронив стул в обморок, понимаясь. – Ты что, обалдел, в натуре? Вали-ка отсюда. Быстро!
Лишь одно слово могло остановить горбуна в этот миг, и слово это прозвучало.
Урод! Урод!
Слово это гулким эхом отозвалось в пещере сознания калеки, и вызвало обвал чувств, и парализовало на мгновение.
Каждый человек, обиженный чем-то природой – хромает он, заикается или лысеет раньше времени – пребывает в том заблуждении, что пока о его дефекте никто не упоминает вслух, то дефекта как бы и нет вовсе, и он такой же, как все. Но стоит кому-то произнести запретное слово, как между конкретным человеком и всем остальным человечеством сразу возникает пропасть. Он тут же превращается в альбиноса посреди стаи черного воронья, и несчастней его вряд ли можно найти в этот миг.
В пропасть, в эту разверзшуюся пропасть заглянул наш горбун. То, что он в ней разглядел, ему не понравилось.
Он, переключив внимание на Игорька, выпустил руку девушки, и та, резко подавшись назад, с шумом упала обратно на стул и опрокинула на себя бокал с пивом.
– Сволочь, какая сволочь, – срывающимся голосом выразила она свое отношение к происшествию, бессильно глядя, как набухает темным влажным пятном светлая ткань.
Горбун тяжело смотрел на обидчика. В этот миг он ненавидел весь мир, но больше всего – этого парня. Все его скрюченное, но налитое жизненной силой тело было готово броситься вперед и уничтожить врага.
– Что выпучился? – зло, но несколько легковесно, явно недооценивая ситуацию, вопросил Игорь. И кивнул головой: – Пошли.
Они вышли через служебный вход в тесный, заставленный пустой тарой дворик. Впереди, как и подобает вожаку, шел горбун, Игорек за ним. Посреди двора секретарь райкома остановился, откинул ногой подвернувшуюся коробку и, повернувшись лицом к сопернику, вытянул вперед свои мощные длинные руки.
– Иди сюда, – проскрипел он.
Только тогда Игорь понял, насколько серьезным соперником был для него горбун. Но не растерялся, не сробел, попятился к стене и поднял валявшийся там обломок черенка лопаты длиной с метр. С дубинкой в руке, он почувствовал себя значительно уверенней.
Некоторое время они кружили один вокруг другого, выгадывая удобный момент для атаки и, в то же время, стремясь не пропустить выпад соперника. Первым выгадал Игорь. Сделав пару ложных замахов, он изловчился опустить дубину прямо на горб бедного калеки. «Ага, – кивнул он сам себе, – дал ему по горбу».
Увечный замер, раскинув руки в стороны, словно его штыком пронзили.
– Так-то, несчастье, – сказал Игорь, посчитав, что дело сделано, и расслабился. И рано расслабился. Что-то мелькнуло у него перед глазами, лязгнули его зубы, и он, отброшенный мощнейшим ударом в челюсть, ткнулся спиной в некую неустойчивую конструкцию, составленную из твердых предметов. Конструкция оказалась штабелем ящиков, которые, словно спелые груши с дерева, посыпались на его незащищенную голову, лишив ее способности воспринимать и сознавать происходящее. А вот если бы указанной способностью он обладал хоть в некоторой мере, он бы имел радость наблюдать, как рядом с ним ложится, раскрыв земле объятья, его ниспровергатель.
Где-то уже после полуночи, обоих их доставили в ту же городскую больницу, в которую несколько ранее карета скорой помощи привезла и Аллу. Горбуна, похоже, парализовало. У Игоря была сломана челюсть в трех местах, и голову его заковали в специальную маску. В те несколько дней, которые он оставался в больнице, учась жить и кушать в новых для себя условиях, он, проходя мимо раскрытых дверей палаты горбуна, часто останавливался и подолгу смотрел на неподвижное тело калеки. Иногда он подходил к его кровати непосредственно и, с трудом подбирая слова, пытался подбодрить его, проталкивая слова сквозь стиснутые шиной зубы, радуясь удаче, что все они остались целы. Горбун оставался недвижим. Заострившийся нос его, как обелиск, как овеществленный укор человечеству в несправедливости, пронзал пространство. Было видно, как за закрытыми синими веками его глаз бегали туда-сюда зрачки, перед которыми, надо думать, проносились картины его прошлой жизни, одна безрадостней другой. В эти часы, а, быть может, в какой-то определенный момент, он принял решение перестать жить. Просто отринуть от себя все, что несло ему одни лишь страдания. И жизнь покорилась ему, устав, видимо, от его мучений больше его самого.
