Шли годы, а наша дружба крепла, и Маня почти не вырос в высоту. Иногда я относился к нему как к младшему брату, хотя он и был старше и сильнее меня. В простецких бытовых вещах, как и в познании целого мира его просвещал именно я. Он все ловил на лету, хорошо мыслил логически, а я был его карманной энциклопедией по всему, что вокруг. Только с ним я спускался к воде, проходя мимо имения чужой семьи, лазал по испещренному всеми возможными отвратительными жуками лесу и ловил по ночам мотыльков, которых днем изучал.

Меня растили мама и бабушка – у Мани же не было даже этого. Он рос почти что во дворе, спал у бывших друзей его родителей, сгинувших от неизвестной болезни, поражающей ткани и органы, и теперь я действительно заменял ему частично семью. После этого он говорил: «В нашей стране не должно быть глупцов и бездарных докторов. Если бы все врачи знали свою работу при всех существующих болезнях, было бы меньше напрасных смертей».

Женщины в моем доме его обожали, слушали, развесив свои красивые уши, а еще всегда пытались накормить так, чтобы он больше от них никуда не ушел. Джиро раздувался, и пыхтел, и шутил так, что весь последующий вечер никогда не было слышно его недовольства, мрачной тучей преследующего его настроение обычно. Точно Маню отпускало все то, что в будние дни его терзало. Скорее всего он грезил о потерянной семье. Только потом я смог это связать.

***

В первый раз я и он вместе встретили общую для всех беду. Тогда будто кто-то изнутри решил разложить ту Душу, что делала нас людьми. Всегда кто-то наведывался к нам. Во времена физики и химии наши люди работали здесь денно и нощно, отдавая весь хлеб владельцу земли, а если мы поднимали бунт, то все боялись, и все же жили мы под нашим государем, потому так и должно всегда было быть. Потому и Маня всегда хотел защищать нас и всех остальных людей, живущих в этой стране. Но в этот раз Великий не спас нас. И Манджиро тоже не мог ничего с этим поделать. Я видел, как отчаянно он смотрел в сторону дома, который мы покидали вместе. В этот дом мы не могли больше вернуться никогда. Нас сожгли изнутри те, кто чувствовал, но не понимал Душу земли. Чужаков из Руин тянуло к ней, и это злило их настолько, что они готовы были грабить и убивать на нашей территории, и под горячую руку безжалостного противника попала и наша деревня. Они рождались будто из самой нашей почвы, как чудовища. Они разорили Душу при свете дня, раскололи ее, а осколки забрали себе. Я видел и великаншу, бежавшую с ее маленьким мальчиком, и соседей, успевших еще ранее отвернуться от нас, и в конце – белые стены имения с ровно стоящими перед ними черными фигурами двух братьев и сестры с ее мужем. Признаться, я не мог различить тогда сквозь пламя кто из них кто, но в мою память врезалось то, как бесстрашно они глядели на происходящее, даже не шевелясь, как если бы все это было лишь каким-то спектаклем, разыгрывающимся перед их глазами. Мы бежали с нашей родной земли, оставив на ней любимых бабушку и мать, которых было уже не спасти. Наши ноги несли нас подальше оттуда, куда мы всегда должны были приходить.

Жар был настолько сильным, что лихорадило тело, а кожа лопалась из-за ожогов, глаза щипало от боли, соли и копоти. Сейчас Маню, наверное, почти преследовала участь принца с серебряными волосами, которому дали корону расплавленной на голову, заживо сваривая ее.

Часть 2:

Из бедняков – в беженцы

Ветки ломались быстро и с таким хрустом, как от кабаньих ног – только этими зверьми были бегущие люди. За спинами нашими горело солнце, даже когда пришла ночь – таким ярким и масштабным был пожар, пожирающий последние углы, в которых в детстве мы стояли. В душе я плакал по матушке и бабе, по сгоревшему скоту, по собакам и по огороду, – по жизни, что нас с силой вынудили оставить. Маня, лицо которого пряталось в ледяном камне, чуть ли ни за руку уводил меня глубже в лес, пока спустя сутки мы не добрались до реки – если можно так сказать про нас обоих, поскольку под конец Манджиро уже нес меня на себе. С каждой той минутой я все больше понимал свою благодарность ему: без своего друга я бы точно не забрался так далеко, и меня бы точно поглотил огонь, не оставив от меня и щепок. Вот таким меланхоличным с ним я стал! Как тряпка! Но зато у тряпки этой оставался один-единственный член семьи. Я знал, что сейчас и я буду нужен ему. Теперь у него не осталось никого: не было у Мани ни девушки, ни родителей, ни даже кошки.

У реки я почувствовал, как задыхаюсь, и сердце, бешено колотясь, перекрывает мне доступ к пищеводу и бронхам. Я не мог испить той самой воды, что сейчас была передо мной, тем более такой холодной, хотя и ощущал, как у меня все пересохло во рту, или начать нормально дышать, а Джиро выглядел в тот мрачный день так по-злодейски, что казалось он сейчас схватит меня рукой за затылок и ткнет носом в булыжник на дне реки. Но он молча, как рыба, подпрыгивающая на выступах в воде, ждал, когда у меня закончится этот приступ.

Небо закоптило дымом, скрывающим даже густые тучи, с которых моросью капал дождь. Всю шею покрывала гусиная кожа от влажного и холодного ветра. Голову мою, в глазах которой от усталости все расплывалось, терзали два разных ощущения: больше нет пугающего жара огня, с одной стороны, и, с другой, сейчас смертельно холодно от дождя и близости быстротекущей горной речки. Длинные волосы Манджиро облепили его голову и потемнели, и, стоя по колено в воде, с силой бьющей его по ногам, он пытался голыми руками изловить рыбу. Я воззвал к своей памяти, чтобы в это время экстренно построить хотя бы детский шалаш, который умели по-всякому делать мальчишки. Я взял небольшую возвышенность над ручьем и два рядом стоящих дерева, сучья которых удобно для меня располагались на нужном уровне и нужной параллели, чтобы я мог закинуть на них как каркас тонкий ствол молодого дерева, что снесли ветер и дождь. Закрепил, приставил к ним и уложил внизу еще несколько длинных, хотя большинство из них и были сырыми или сыроватыми. Поверх в два слоя накидал богатых хвоей веток с травой. Маня бросил мне в траву рыбу и вернулся сюда же от старой поваленной березы с сухой корой и сучьями, пока я по его приказу искал сухие шишки. Он развел огонь теми спичками, что всегда прятал по одеждам в разные места, выложил обстриженные под «воротнички» из стружек березовые веточки и поджег их со смоляными шишками, а поверх уложил расщепленную кору. Оставшееся, что он не использовал, он спрятал пока в шалаше на самом сухом дереве. «Почему ты ловил рыбу голыми руками, если у тебя был нож? – спросил я у Манджиро. – И всегда у тебя с собой и спички, и нож?». Он же убрал рукой надоедливый волос, приглаживаемый каплями небесных слез, улыбнулся мне, точно добродушный ребенок, и ответил: «Я что, дурак, чтоб на рыбу живую с ножиком лезть? Это сейчас я могу ее спокойно почистить, а тогда был почти честный бой. И то, течение, бьющее ее в камни, явно было не на стороне этой глупышки. Так и прыгала мне в ладони… Тут только ловить надо». «А смешно это… – подумал тогда я, – мы бежим от пожара в этот ледяной лес, чтобы развести огонь в нем под навесом и прятаться от холода больше, чем от разбойников, решивших избавить от участи жить в своем доме нас. Мы не тряслись от страха, а сейчас будем трястись от недостатка тепла». Какая-то детская несправедливость встала комом в горле у меня, и я разгорячился, почувствовав, как огонь моей крови заставляет полыхать лицо, точно я девятилетняя девчонка на отчете у матери за поцелуй в щечку от «плохого мальчика». Я, помню, сам был даже этим мальчиком. Маня сказал как-то мне: «Попробуй подойти к девчонке». Я решил, что пора мне стать, видимо, мужчиной, раз даже Манджиро об этом заговорил, но она расплакалась и убежала, а потом еще получила от матери за то, что подошла ко мне, отбросу небольшого шипящего ведьминского общества.

После того, как мы умяли сочную рыбешку, из-за деревьев и стен бушующего ливня, от которого нас укрывали шалаш и навес с теплым костром, до меня донесся лишний, посторонний звук – вой, но не волчий… Я попытался вспомнить все, что читал о лесах, пытаясь понять, что это был за зверь. Я прислушался, напрягая ухо, чтобы собрать весь тот звук перепонкой, но вой будто стих. Однако через час Маня, напряженный, как пружинка, все это время, насторожился еще больше, будто пытаясь уловить само дуновение в воздухе, сообщающее ему о состоянии леса. В этот момент вой послышался громко и отчетливо, и он был похож, кажется, на женский плач. «Это Аяттара! – крикнул шепотом на меня Джиро, быстро потушил костер, задавив рыбьи кости, оставшиеся от нашего обеда. – Бежим!».