А ты думал, она тебя узнает – через столько лет! Нет, я решительно протискиваюсь вперёд!..

– Катя, привет, – говорю я таким тоном, как будто мы расстались не пять лет назад, а дней пять, как раньше.

Вспоминаю вдруг, что она была близорука, вернее, дальнозорка: постоянно просила, когда мы стояли на остановке, посмотреть, какой автобус «на горизонте».

– Привет, – отвечает она без колебаний, так же просто, и всё вокруг превращается в какую-то карусель с гирляндами и лапочками.

Я спохватываюсь, что первым делом заграницей она купила линзы, сделала операцию. Да и вообще взялась за непонятный апгрейд: надела брегеты, отбеливала зубы, волосы (предварительно обрившись под ноль), принялась за йогу, плавание, потом антигравити – для нашей реальности бред какой-то. Об этом она писала в первом ещё своём письме, крайне коротком. «Тут настолько классная жизнь, ты просто не представляешь. Настолько всё хорошо, даже отлично, что просто тошно!» – горсть буковок со странным выравниванием по левому краю. Я мало что понял. По мне, так зубы у неё и так были ровны и белы дальше некуда, да и всё остальное. Понял только, что восемнадцатилетняя Катя служит, как и положено, в Израильской армии, таскается по пустыне в грубых бутсах, в сортир заходит, отставляя в угол, когда садится, нелёгкий ствол M16. Во втором письме она небрежно сообщала о чём-то ещё более запредельном: что работая в обычном кафе официанткой («правда в центре»), уже за год осуществила свою мечту – смоталась на месяц в Индию, в вожделенный Гоа, потом сразу ещё в Канаду, а дальше даже к Биг-Бену и Стоунхенджу, фотки прилагаются. «Короче, подсела на путешествия». Но опять концовка странная: «Всё настолько круто, что порой реально тошно». К последней весточке, уже из Франции, был прикреплён файл. По подписи в письме Catherine Pilipas я не сразу понял, от кого оно, те же парадоксальные три строчки. И тут совсем уж, такие кругом оговорки: «мой фотограф», «мой агент» (это ладно), но ещё – «мой тренер», «мой диетолог»! И оказалось, что чуть ли не в суд подавала на этих диетологов, пока не нашла нормального! Но зато – небольшие записки в нечитаемом формате…

Спрашиваю, как дела. Или она спрашивает. Или одновременно – не важно. Сияющие глаза, блистающая улыбка!

Подружка явно выпучивает зенки, хлопая обильно намазанными, как будто ваксой, ресницами. То ли я и впрямь так выгляжу… – что девица вовсю дивится, что её перламутровая супер-Катя с полуслова так задушевно принялась со мной рассусоливать!

Что я ей отвечал тогда по емейлу, я не помню. Да и что тут ответишь, когда у тебя, как будто над тобой, как в песочных часах, пятнадцать минут истекают – и не славы, а всё те же длинные вёрсты и жалкие копейки. Сначала доехать до города, там в интернет-клубе взять минимально возможный тайминг… Вот и теперь я что-то отвечал…

Сказал, что живу теперь на втором пятаке – это главный козырь.

«Живу» – это, конечно, громко сказано, но всё же в аккурат где-то в её местах…

Начал было объяснять, как найти дом. Но Катя тут же среагировала: знаю, девятиэтажка там одна, жёлтая такая. Оказывается, от её дома, дома родителей, всего сто метров!

Вспомнил первую нашу первую встречу, вернее, первую поездку. Увидел её на поэтическом вечере под ручку с Дошкиным, а после, с большим трудом оторвавшись от пьяных друзей-сегрегатов, поскакал, буквально побежал за садящейся в автобус юной Катей… В последний момент запрыгнул на подножку, втиснулся в забитое пластилиновыми телами пространство, начал движение вперёд…

Мы были вскользь знакомы по Кольцу («тусня у Вечного огня»), я знал, что она тоже в живёт в Строителе. Оказалось, на втором, но, разговорившись, вышли мы у меня на третьем. Было уже поздно, зима, гололёд, темно, холодно.

Провожая её обратно до второго пятака, я в полушутку предложил зайти в «салун» – хотя отлично понимал всю сомнительность такого приглашения, тем паче для шестнадцатилетней приличной девчушки почти в одиннадцать окраинной ночи. Это было даже не заведенье из категории погребков класса «Z&Down», допустим, подвальчик на Комсомольской площади, «рыгаловочки», как мы, завсегдатаи, их тогда именовали, – тут стояли строительные вагончики, самые натуральные, с окошками, обогревателями и тусклыми лампочками, три штуки подряд разных, но похожих, лепившиеся недалеко от остановки…

Как ни странно, она согласилась! Смелая, смышлёная Катя!

А теперь она сказала, что они с подругой едут куда-то посидеть, в какое-то кафе.

– У тебя есть телефон? – спросила она, – запиши мой номер.

– Есть, – откликнулся я. И тут же проявил решительность, шовинистско-мужскую, можно сказать, директивность (которую часто проявлял и раньше, такова натура), что давай я лучше запишу твой.

«Только бы Светка прямо сейчас не позвонила!» – твердил я про себя, прижимая в кармане телефон. Доставшийся от братца, толстенный, весь разбитый и замотанный – не в кайф было бы впечатление для Вики, этой её подружки-одноклассницы! (Вот на ней пуховичок, сразу сравниваю я, и на Кате тоже: примерно один и тот же цвет, похожий крой, и даже у обеих «кошечка» на воротнике – но посмотрите, друзья мои односельчане, насколь чудовищная разница!) Я вспомнил также, как во время наших участившихся прогулок она постоянно твердила, что ловит себя на том, что всё меньше общается с тусовкой с Кольца, а в школе и подавно. А там продвинутые всё были девчушки, alt girls, в очёчках и почитывающие, ещё задолго до беспонтовых хипстеров… И тут вдруг с чего-то – с какой-то строительской Маней-одноклассницей!

Катя извлекла из кармана куртки самый что ни на есть натуральнейший смартфон – тонкий и чёрно-зеркальный, в то время жутко дорогой и весьма редкий. Я продиктовал номер, а она сделала над разноцветно сияющей поверхностью какие-то легчайшие пассы пальцами – с едва заметно накрашенными чем-то блестяще-салатовым или слабо-оранжевым ноготками.

Впрочем, в вагончиках тогда и в полночь ещё царило оживленье, призывно мигала какая-то постноговодняя иллюминация, и не менее призывно – но грубо, что поделать – разило из окошек и дверок особым подвальным теплом, наглухо прокуренным и пропитанным застоявшимися рюмочно-пивными испарениями. Здесь обреталось самое закоренелое мужичьё, оседавшее «после суток на стекловате», либо, в салуне-вагоне подороже, всякий молодёжный сброд полубандитского толку, постоянно готовый к гоп-доматываниям и мордобою, поэтому я и сам не особо к ним стремился, разве что приходилось захаживать с матёрыми клиентами дядь Витей (мужем крёстной) или дядь Колей. Не сказать также, что в те времена в подобных заведениях шестнадцатилетним юницам отказывали в выпивке: если они выглядели лет на тринадцать-четырнацать, то да, и в ларьке тоже; а если уже на твёрдые пятнадцать, да ещё и я рядом… В общем, мне приходилось брать девушкам пиво, себе пиво и водку, а дальше, не особо прячась от глаз персонала, и даже спрашивая стаканчики, чтоб продвинутым школьницам не давится ершом, кушать всё это, недоумевать, да самому прихваливать…

Аллё, посмеиваясь, одёрнула она меня. И опять что-то прозвучало про кафе, что едет она с подругой в суши-бар близ Динамо (я, наверно, понимающе закивал, хотя ни в каком суши-баре отродясь не бывал), а вечером она мне позвонит, ок? Понимаю, свои дела… Да и куда меня пригласишь – в таком виде… Хотя дался мне этот вид! Если б я и знал, хотел «подготовиться к встрече» – я что, надел бы что-то другое?! Один у меня комплект одёжки: как приехал и недели на две-три, а куртка и кроссовки – вообще мультисезонные. Главное – другое. Ведь никто в этом долбанном полуподвальном автобусе, кроме сидящей рядом с ней и глядящей ей в рот подружки, не знает, кто такая Catherine Pilipas (хотя многие на неё невольно посматривают), а я – знаю! И вообще – она мне позвонит! Она – мне!

– Я позвоню тогда сначала, когда буду уходить, а потом, может быть, зайду к тебе в гости, – сказала она.

Всё же, если присмотреться, она по-прежнему слегка щурится – то ли привычка от «близорукости», то ли просто от этих неестественно частых улыбок. Говорит обычно, серьёзно-вежливо, но взгляд всё с той же хитринкой, как будто она в полумаске.