1

Прибыл с чемоданом в гарнизон в аккурат на Пасху. Встретили радушно. Проклятые дороги в этой Тамани! Растрясло. Поездом сюда не добраться, на перекладных доехал. В пылище весь. Захолустье, дикость, и цены на всё решительно бессовестные. Еда так себе, но и то слава Богу.

В гарнизоне успел только отрапортовать, пока было кому. Пасхальный день: все уже нетверёзые были!

Всё здесь непривычное, особенное: и люди, и природа, и климат, и местные животины. Да и я сам здесь какой-то другой делаюсь.

В здешней глуши нет ничего, что хотя бы отдалённо напоминало светское общество. От скуки начал вести дневник.

Здесь всё настолько первобытно, что я, право, боюсь потерять человеческий облик.

2

Пьянство в гарнизоне процветает чудовищное! Одни чачу всю ночь хлещут, другие чуть свет на зурне наяривают. Офицеры состязаются в сквернословии, шутки злы и опасны.

Спрятавшись от начальника гарнизона, сам генерал-аншеф, будучи в белой горячке грозит офицерам трибуналом и призывает забрать у турок Истамбул-Константинополь! Вода из крана солёная. Пьют горькую. Мне, непьющему, здесь несладко, но зато нескучно.

3

Третьего дня в гарнизон прибыли два одинаковых ýнтера, чистых борова, грязные канальи. Напоили всех, учинили драку на глазах у приезжих мамзелей, генерал-аншефа накачали до положения риз, отчего он, кряжистый, но низкорослый, впал в первобытное неистовство: на словах отправил всех в Сибирь, и наконец, сам себя отправил в отставку. Превзойдя самого себя!

Боровы-унтерà объявили себя внутренней полицией, пренебрегают караульной службою и очередью дневального.

Между тем меня за трезвость прозвали отцом Станúславом. Матка бóзка, куда я попал?!

4

Нынче май, водящиеся здесь во множестве сколопендры становятся смертельно ядовиты, потому надобно вытряхивать сапоги, прежде чем надевать. Высокий берег обваливается в море целыми кусками. Сосед по койке напоказ шпарит по-немецки в присутствии офицеров, у меня оскомина от его скверного произношения. Потому ем сладкие ворованные яблоки и в полемику не вступаю. Землекопы на полигоне разговаривают в ямах исключительно матом, но между собой.

Скворцы жирны и почти вовсе не летают по причине изобилия подножного корма – с подвод просыпается зерно. Зевс пёс. Кроты свиньи. От ежедневных яиц скоро закукарекаем.

Ложки воруют. А кто – неизвестно. Свою ношу с собою. Окуляры зелёного стекла снимаю только на ночь.

Тишкóм поговаривают о моём будущем повышении. Чем чёрт морской не шутит!

5

Нынче страху натерпелся: сижу в яме по шею, документально фиксирую на планшете всё, что отрыли землекопы, увлёкся, сосредоточившись. А рядом паровой экскаватор трудится. Задумался и слышу: господа офицеры оживились. Оглядываюсь – а эта махина уж возле моей ямы ковшúщем скребет. Езус Мария! Кричу, стой, чёрт, так тебя и разэтак! А архаровцы – а ну ржать, во главе с главным козлотуром!

В воскресенье в музеум ездил, отдал сто рублей. Вот труда и таланта было древним грекам не занимать. Мамзели. Всюду мерещатся мамзели. Тут с этим строго, а они ни в какую. Ходят приезжие, к морю отдыхать приехали. Неглиже. Срам-то какой! И мы – в глине по уши, тут как тут.

А штабс-капитан, оказался знатным меломаном, давеча ночью под граммофон и горячительное человек десять плясать изволили. Чистая вакханалия, прости Господи! Амфору из ямы украли. Грешим на землекопов.

6

Давеча проверка была, высокое начальство. Все ждали бульдога с брыльями и аксельбантами – ан нет! Дама в чине, с хлыстиком, в перчатках. Росточку невысокого, щупловатая, стрижена коротко, голос такой, что генерал-аншеф, коротышка, перед ней навытяжку, и на цыблах, на цыблах, глазки пучит, как лягва. И через дикарские свои бакенбàрдищи дышать боится – перегар-с.

Забрала ящики и в штабном дилижансе укатила. Фурия.

И тут – дожди на трое суток. Вышел к поварам по надобности – а он – ничком лежит, мордой в лужу.

Я его палкой перевернул – точно, издох вовсе. Ёж. Крупный. Жаль его, совсем ведь как человек: лежит врастопырку, ладошки, пяточки, а ведь, семья, детишки даже может быть. Должнó, мотором сбило насмерть. Завернул во что-то, отнёс на окраину, зарыл руками в землю.

Хотел за упокой помолиться, но не стал. В Новом Завете ничего об ежах не сказано, вдруг грех.

Дороги развезло. Телеги вязнут. Работа стоит. Служба идёт.

7

Все сослуживцы, кто меня младше по возрасту, шутят, дескать, где я прячу портрет, который стареет и пьёт водку вместо меня?

8

В гарнизоне служит… баба! Фамилия-то неопределённая. И ведь как вскрылось: один из унтерóв-бóровов заподозрил неладное: трое закрылись в кладовóй и сидят тихо. Чего сидят?! Почему тихо?! Стучал, кричал, выбил дверь наконец – а они полюбуйтесь – сидр пьют! Как говорят англичане – топлесс. То есть выше пояса совершенно безо всего. И кружки с сидром в руках.

Сутки гауптвахты. Скандал подавили в корне, все служат далее во благо Отечества.

Однако!..

9

Это только так говорится, что в поле работаем. Тут в поле – стена, а за стеной – вагоны, цистерны, паровозы перекликаются, пыхтят. Чёрное золото возят.

Календарная весна закончилась, уже неделю стоит жара неимоверная, вода в кране по расписанию. Окуляры зелёного стекла весь день ношу не снимая. Снял недавно на полчаса – так ходил-щурился. Как тут вообще без них можно?!

Вечером спускался к морю: благодать, да и только. Говорят, опять видали дельфинов. А мне пока только змеи попадаются. Прапорщика сколопендра укусила за непечатное, так он её в бутыль со спиртом сунул, не растерялся. Мексиканскую настойку, говорит, пить стану! Пусть настоится. Аллàхари, бусурмане! Сосед пропал, сбежал с какой-то гречанкой, в Турцию, говорят. А присяга как же?.. Не одобряю… Офицер Данилевич статский вечерний костюм покупать поехал, так до сих пор нет. Ни его, ни костюма. Дельфинов тоже не видать.

Пекло.

10

По ночам тишь стоит, цикады стрекочут, благодать, слышно, как вдалеке у порта, сваи забивают. Да генерал-аншеф во сне бормочет хриплым басом за стенкой: "Вэйбл, вьобл… Ххэй-я!..Жуччья!." И тому подобное.

А то и приникнет к койке, колыбельную споёт на сон грядущий, собственного сочинения. Из цезурного – только союзы. Колыбельная сала и цыбули в два, в три часа ночи. Ох, матка бозка, несносный старикан! Тангó танцует в исподнем под граммофон. Америке кулачищем грозит. Монокль вечно теряет. Одно слово – «ххэй-я»!

11

Давеча в гарнизон артисты московские приехали, цыгане. С танцовщицами! И дурачок наш полковóй вокруг цыганского стола кружит, и уж тянет ко рту лакомые кусочки, и уж со всех недопитых рюмок в одну сливает: «Дозвольте, господа цыгане, и мне угоститься чем Бог послал?!» Позор, да и только.

Генерала мы в ковёр закатали и рот кляпом заткнули. Чтоб репутацию не подмочить. И пошли у нас песни, гитары, танцы с бубнами – до рассвета! Вина- море разливанное. Офицеры сразу сделались этакие фазаны, оперение распустили, и давай артисток обхаживать. Одна – брунетка, а другая, вообразите, блондинка, харàктерные обе. Глазами так и стреляют. Огонь, а не мамзели. Фам фаталь!

А аншеф в ковре беснуется. Потеха!

12

Приятель мой новый, обер-офицер Белорус остроумен, артистичен, злопамятен – вот все качества хорошего руководителя. Тощ, в поле носит шляпу-боливар. Солнце-то лютое. С его лёгкой руки шутки про мой преувеличенно преклонный возраст сделались неслыханно популярны. Мне предлагают несуществующие льготы, осведомляются о моём здоровье и ссылаются на события двадцатилетней давности, уверяя, что я уже тогда был достаточно стар. Меж тем я строен, нормально сложён и на конституцию свою жаловаться оснований не имею.

Жалование здесь мне положили пристойное, а вот и вправду – зачитан приказ о повышении в должности! Меня и ряда сослуживцев. Ушам не поверил и даже прослезился, ибо сентиментален и от злых людей в своё время претерпел премного. Как говорит наш Ибрагим, на всё воля Всевышнего. Или, как говàривал наш старенький ксёндз, всё в руце Божьей, бонч воля твоя.