Мы пытались уже говорить на языке, было лето следующего года, видимо.

Язык легкий, близкий, родной, но с подковырками. Помню, однажды помогала местной девочке выполнить домашку по русскому языку. У них во многих школах русский шел как иностранный, что неудивительно. Ясно одно – не так уж легко разобраться, когда ты в этом языке не вырос. Помогла, чего уж.

Однажды случился ужас. Нет, ужас! Самый страшный ужас, какой может случиться.

Началась война.

Я осталась дома одна, хотя такое случалось редко. Мама с остальными детьми то ли ушла на рынок, то ли в бассейн, я не помню. Папа был на работе.

Сижу с книжкой на балконе. Как сейчас помню – босые ноги на перилах, сижу кайфую, горлицы курлычат, я читаю. И вдруг. Воздушная тревога. Нет, прям воздушная тревога – уааа, уааа, уааа!!

Мне стало холодно. Я замерла.

По двору забегали люди. Некоторые несли в руках таблички «склониште» (убежище, это можно было мозгом понять).

Я сижу. Закрыла книжку. Думаю, где мама и остальные. И как они. И что делать мне.

Встать я не могу, потому что меня колотит. И зубы стучат от страха.

Потом перестало выть. И люди бегать тоже перестали. Не перестали только горлицы, дуры. Сидят и гур-гур-гур на соседнем дереве. Они что, совсем? Не понимают.

Я на всякий случай думаю, что вдруг мои тоже ничего не слышали и не знают. А когда узнают, мы уже будем все вместе, и будет не так страшно.

Когда приходят мои, все спокойно. Они разбирают сумки, и мы даже готовим обед. Я ничего не говорю про войну, вдруг обойдется? Но все равно тревожно. Еще не вернулся с работы папа.

Вечером папа принес письмо. Тогда еще люди умели писать друг другу бумажные письма, и мамины сестры, которые перестали обижаться и скучали, регулярно нам присылали новости и получали оные от нас. На этот раз читать письмо поручили мне. После ужина все сели в гостиной на тот самый диван. Письмо вручили мне.

Все бы было ничего, я бы нормально прочитала, если б не включили телевизор!

В момент, когда я достала листок, на экране появились бегающие с табличками люди и даже «взрывы» в городе, вспышки и вой сирены.

Так громко я не читала писем никогда. Изо всех сил я старалась перекричать новости и включила весь свой артистизм, чтобы информацию из письма предоставить достаточно красочно. Чтоб они только не смотрели на экран. И не поняли, что война.

После оказалось, что это были учения ГО. Но тот мой страх я помню до сих пор. Даже зубы сводит.

А выселились мы опять довольно неожиданно.

Родителей не было дома, кто-то пытался открыть дверь, звонил, стучал. Было страшновато, но я почему-то открыла (тоже мне советская девочка).

На пороге стоял довольно респектабельный мужчина и что-то молвил про газ. Я ему говорю (на чистом русском языке) – дома родителей нет, приходите вечером. Никого нет! А он вроде хочет войти да повторяет мантру «газда, газда!». Вероятно, я расплакалась (мне это свойственно), и мужчина отступил, ушел. После оказалось, что он – хозяин.

"Газда" – оно то и есть.

И хотелось ему жилище обратно получить, ну или аренду за него.

Вскоре мы снова переехали.

Последняя наша квартира на ул. Светозара Марковича служила нам домом до самого отъезда. В трех шагах от Торгпредства и школьного автобуса, фактически в центре города, с редкими отключениями всего. Дом, как я и говорила, топился углем. Но с похолоданием выяснилось, что выходившие в квартиру печи то ли забиты, то ли в принципе никогда не работали. Чтобы мы не вымерзли, Торгпредство купило нам массивные электрические печи – огромные металлические ящики, заполненные кирпичами. Мы включали их в те часы, когда электричество было подешевле, а потом наслаждались теплом. Остывая, ящики потрескивали и позвякивали, мне кажется, я даже запах квартиры немного помню.

Тут – милые (не всегда) соседи. Через дорогу – дом, где тоже живут русские. Через перекресток – парк, где гулял и фактически вырос до 5-летки брат, выучив попутно язык лучше, чем любой из нас. Да и все остальное – и первые любови (у вас, что ли, одна была), и признание маме, и столько всего, хватило бы страниц!

По-моему, это был второй этаж. Максимум – третий.

Спокойный одноподъездный дом, собственность одного хозяина, если не ошибаюсь. Все всех знают, подъезд на ночь закрывается (это не всегда было удобно с нашей активной социальной жизнью).

Была одна особенная соседка снизу. Не вспомню ее лица, но мозг рисует «собирательный образ» в халате, очках и чудовищных кудряшках – вечно всем (нами) недовольное вредоносное существо.

У нас в квартире на полу – паркет. Очень старый, видимо, паркет. В особенности, что касается прихожей и коридора – там он просто похож на клавиши, тренькает об каждый шаг. А уж если дитятко на четырехколесном «Малыше» решило прокатиться…

Ну или мы, что поделаешь, впятером – родители и нас трое (кроме того, на велосипеде) – ходим в кухню, в ванную, посуду носим, себя носим, а оно под ногами – трыньк-трыньк.

А она стоит такая в своих дверях, когда ты из школы возвращаешься, ест тебя глазами и шипит:

– Нэ лупай ногама! (попросту говоря – не топай! (с) Убьет!)

*Как мы с мамой танцевали на 16-м этаже, когда заканчивали уборку по субботам, в Теплом Стане, когда четвертого еще не было, а было всего трое (шесть ног и линолеум, не паркет!), и что говорили на этот счет наши соседи снизу, я расскажу в другой книге. Про Москву.

А вот повыше и потому потише (в смысле наших ног) жила очень милая семья.

Маму я хорошо помню, милая такая, беленькая.

Да и дети у нее – что наши белорусские – белобрысо-белесые, пушистые.

Поздороваются всегда, спросят про «како сте» (*как вы), что-то про свое бытье прожурчат. Такой дворовой дружбы, как у нас водится, не было, да и двора-то особо тоже.

Но дети иногда звонили в дверь и то угощали чем-то, то просто приходили пообщаться.

Запомнился раз, когда они пришли похвастаться пополнением в семье.

Притащили котенка.

Обычный такой, серенький, полосатый, крошечный.

Вернее, это была она.

Я и запомнила все только потому, что, когда мы спросили их про имя, звать-то как зверя,

в ответ получили:

– Клеопатра!

Вот так вот. Не Муся вам какая-нибудь.

Этот магазинчик был точно через парк от нашего дома.

По диагонали пересекаешь, и вот он – маленький, пыльный, киношный.

Не то чтоб я в свои 12 в Москве по книжным шлялась, но понимала, что этот магазин – особенный.

Низкий потолок (кажется). Как сказочная пещера. Полки, полки, стеллажи, справа, слева.

В центре – низкие, по пояс, полки-столы, где можно листать, смотреть, выбирать.

Здесь, помню, был куплен первый в моей жизни Маркес, в голубой суперобложке на чистом сербском языке. «Сто лет одиночества» я читала раз десять, но первый – по-сербски.

Мама покупала здесь что-то, чего нельзя было найти в Москве из наших.

И еще песенники. Помните, такие, на мягкой махровой бумаге, с аккордами и текстами?

Этот запах, мне кажется, я тоже помню.

И что рядом, за стеной магазина, находился какой-то рокер-клуб или что-то столь же мало соответствующее книге. И каждый раз, проходя мимо и слыша из-за стены «тыгц-тыгц-тыгц», удивлялись, надо же, чем люди живут, и никто никому не мешает.

С песенниками история была такая – мы их пели.

У нас и прежде было заведено – с чтением вслух.

В Белграде эти «вечеринки» трансформировались в пение популярных и детских песен. Правда, чем старше мы становились, тем больше других важных занятий у нас появлялось, «хор» наш медленно таял. Но маме это не мешало. Сидя дома с братом, пока мы все по школам-работам, она любила спеть сама с собою.