– Хватит, – обрезает он все так же негромко. – Мы с тобой через это уже проходили, опыт есть. Помолчишь, ничего не случится. И потом – ты даже пишешь матом быстрее, чем я иной раз вслух произношу, так что о чем тут печалиться? – я задираю голову вверх и вижу, как он улыбается в темноте. – Все, Мари, хватит разговаривать, давай спать.

Вся процедура как в тумане и как будто не со мной вообще. Потом лежу в отдельной палате, смотрю в потолок и прислушиваюсь к себе так, словно могу понять, сбудутся ли худшие прогнозы врачей, или мне повезет войти в тот невысокий процент людей, которые проскочили. На последнее, конечно, не особенно рассчитываю.

Олег приезжает к обеду, как-то умудряется пройти в отделение. Меньше всего я хотела бы сейчас видеть его – не могу смотреть, как он переживает. К счастью, я уже успела заново нанести макияж и не выгляжу совсем уж молью – никогда себе такого не позволяю, даже когда на «химии». Я, наверное, единственная, кто приезжает в диспансер с макияжем и прической, а не в растянутых спортивных костюмах и с дулькой из остатков волос на голове. Никого не осуждаю – но мне гораздо легче делать вид, что ничего не происходит, чем смириться и принять свое состояние, подчиниться ему. Я каждый день ломаю организм, заставляя его жить в нормальном режиме, а не в болезни, может, потому еще до сих пор жива.

Олег ни о чем не спрашивает, не произносит дежурных банальностей. Он просто кладет мне на колени новый блокнот и ручку и улыбается:

– Моя коллекция записок пополнится.

Я киваю – говорить нельзя вообще, это на две недели, потом, если все пойдет нормально, можно будет перейти на шепот, потом на тихую речь. Во весь голос не смогу разговаривать примерно до Нового года – это если связки отреагируют и не перестанут смыкаться, образуя звуки. Но может быть и наоборот…

Он проводит со мной весь день до вечера – привез книгу, читает негромко, устроившись на стуле рядом с кроватью. Домой меня не отпускают – постоянная тошнота и рвота заставляют врача оставить меня под наблюдением. Я в буквальном смысле выгоняю Олега, собравшегося ночевать со мной. Ночь провожу без сна, сидя на подоконнике и то и дело пулей улетая в крошечную душевую, где выворачиваюсь наизнанку. К утру уже совершенно невменяема от спазмов во всем организме, непрекращающейся тошноты и изматывающей рвоты. Нет, отсюда надо срочно сваливать, пока вообще цела. Выворачиваться наизнанку я могу и дома, в более комфортных условиях.

По вайберу приходит видео от Ляльки – вроде как в поддержку. Я проявила слабоволие, когда пожаловалась, рассказала о страхе остаться совсем без голоса, теперь, конечно, жалею, но уже ничего не отмотаешь. С Олегом обсуждать это не могу.

Когда разрешают уехать, наконец-то, мы спускаемся в холл, и Олег, развернув меня к себе лицом, заматывает шаль на моей шее и произносит, наклонившись к лицу:

– Ничего не изменится, Мари. Запомни – никогда ничего не изменится, что бы ни произошло. Я с тобой.

Хочется заплакать, но я заставляю себя этого не делать – ну, сколько можно, в самом-то деле?

На улице противно – весь день идет мокрый снег, который тает в ту же секунду, как касается земли. Такая погода очень располагает к депрессии… и к ней же располагает «фольксваген», припаркованный напротив машины Олега. Ну, этого-то кто сюда звал, господи, да за что же мне такое наказание-то на всю оставшуюся жизнь? Олег, смотрю, тоже недоволен, подходит к машине и стучит костяшкой пальца в стекло:

– Ты чего приехал?

Денис выходит из машины:

– Так Валерка позвонил, сказал. Я в травмпункте сегодня дежурю, тут рядом, вот заехал. Смотрю – машина твоя стоит, ну, думаю, значит, еще не уехали. Ты как, Мари?

Неопределенно мотаю головой – можно подумать, Валерка не сказал, что мне говорить нельзя, или не выложил тебе кучу медицинских подробностей, которых не поймет Олег, а ты можешь.

– Не трогай ее. И уезжай, – Олег разворачивает меня к своей машине и вкладывает в руку ключ: – Иди, Мари, садись, холодно, – я делаю несколько шагов, но слышу, как за моей спиной он говорит Денису: – Оставь ее в покое, неужели ты не понимаешь, что ей сейчас не до наших с тобой разборок? Она перепугана вусмерть, как ты не видишь-то? Я стараюсь ее как-то поддержать, но появляешься ты и все рушишь. Денис, в этот раз я не буду деликатничать, больше не могу смотреть, как она мучается. Не вынуждай меня идти на крайние меры, никому от этого хорошо не станет. Уезжай.

Я забираюсь в машину и вижу, как Денис, не сказав ни слова, садится за руль и выезжает с парковки.

Олег провожает «фольксваген» угрюмым взглядом, вздыхает и идет к своей машине.

– Ну, что, Мари, ко мне?

Киваю. Не хочу сейчас оказаться в пустой квартире, заняться нечем, значит, буду грызть себя и плакать.

– Тебе же есть, наверное, не все можно?

Вытаскиваю из сумки блокнот и ручку, быстро пишу «Олег, не заморачивайся, я есть не хочу совершенно», показываю ему, и он кивает:

– Ну, как скажешь. Если что – бульон сварим, рыба есть, – чуть разворачивается, ободряюще гладит меня по щеке: – Ничего, Мари, все хорошо. Все пройдет.

Снова беру блокнот, пишу «Не разговаривай со мной таким тоном, пожалуйста!», последнее слово подчеркиваю тремя линиями и показываю Олегу. Тот морщится:

– Каким тоном? Прекрати строить из себя кусок рельса, Мари. Я и так знаю, что ты сильная и все такое. Не перегибай.

Машу рукой и убираю блокнот в сумку – это бесполезно, а когда нет голоса, еще и довольно трудно, Олега словами-то не всегда убедишь, а уж эпистолярии мои ему вообще редко заходят. Ладно, помолчим, все равно нужно к этому привыкнуть.

У него дома пахнет цветами – уж запах хризантем я не спутаю ни с чем. Так и есть – в спальне с той стороны кровати, где сплю я, стоит огромный букет ярко-желтых шаровидных хризантем, я даже замираю на пороге, и Олег, шедший следом, натыкается на меня:

– Нравится? – киваю и чувствую, как он наклоняется и целует меня в макушку: – Значит, угодил.

Разворачиваюсь и, задрав голову, укоризненно смотрю ему в глаза, Олег смеется:

– Все-все, понял, прекратил. Идем руки мыть. Не знаю, как ты, но я голодный. Если не хочешь есть, просто посиди со мной, чаю попей.

Чаю я бы попила, во рту все время сохнет, но это побочные эффекты, врач предупредил, что так будет.

Вечер выходит тихий, семейный – валяемся, обнявшись, на диване, смотрим кино. Мне кажется, я уже забыла тот ужас, что испытала в его квартире весной. Ну, как можно бояться человека, который так нежно держит твою руку, убирает с лица упавшую прядь волос, протягивает чашку с остывшим чаем ровно в тот момент, когда ты начинаешь покашливать?

Мне кажется, такого со мной никогда не было – ну, может, только с Лялькой в самом начале отношений. Олег постоянен, стабилен, уравновешен, хорошо держит себя в руках, и эти руки не дрожат, что бы ни случилось. А главное – он умеет держать в этих руках меня и делает это так, что я уже давно считаю, будто сама все решила.

Он засыпает как-то неожиданно, я даже не сразу понимаю, что он спит – поворачиваю голову, а глаза Олега закрыты, дыхание ровное, мерное, лицо совсем расслабленное. Измучился, бедный, я-то знаю, как он принимает близко к сердцу все, что случается со мной. Во многом это причина того, что я стараюсь не обсуждать с ним своих проблем.

Разговаривать шепотом странно. Как будто все время что-то замышляешь и скрываешь от окружающих, даже от собеседников. В особенно сложных ситуациях все еще пользуюсь блокнотом и ручкой – напрягать связки нельзя, они и так еле дышат. Проблемы с рукой снова вынуждают обращаться к Денису, слава богу, что Олег делает это сам – не представляю себя просящей помощи у Дэна. Но у меня есть Олег…

Хожу в медицинский центр вечером, к закрытию – другого времени не оказалось. Это тоже сложно – в темноте вижу все хуже, приходится носить с собой очки. Вот же странно – я уже мало похожа внешне на прежнюю Мари, но это ничего не изменило в отношении ко мне что Олега, что Дениса, что Историка с Севером. Они все словно не замечают вот этого – «правый глаз фанерой заколочен, а левый глаз не видел ни фига» – как в народном творчестве. Ну, с Олегом все понятно, а вот остальные…