(Прим.: запись обрывается. Далее через две строчки корявым почерком: явно написано позже)
Руки дрожат, в голове сумбур, во рту кака и сухо. Попробую описать, что произошло, так как чувствую: если я сейчас отключусь, то уже многого не вспомню. А мне это важно. ВАЖНО!
Итак, я иду за Романо в процедурную. Так Романо сказал. Процедурная странная – кажется ткни пальцев куда-нибудь в стену – полезут всякие домовики. В подвале. Ни окон. Ни намёка на сообщение с другим помещениями, кроме как через одну единственную дверь. Отопления нет. Холод собачий. Но намёка на сырость нет. Сухо. Очень сухо. Даже воздух тут сухой. Настолько, что можно поцарапать слизистую носа.
«Ложись!»-приказал мне шеф, движением головы определив место моего «упокоения». Обычная больничная лежанка. Жёсткая, но не каменная. Под кожзамовской обивкой тонкий слой поролона. И застелена обычной белой простынкой. Изголовье приподнято. Я лёг.
«Теперь слушай», – не прекращая манипуляций бросил шеф, – «Вот это – пропофол. Он введёт тебя в состояние клинической смерти. Переход произойдёт очень быстро. Ты даже не успеешь удивиться. Дальше – твое задание. Не теряй времени. Его у тебя будет очень мало. Я кладу тебе в правую руку высохшую кровь Ильи. Как попадёшь в юдоль тишины – ищи любую душу почившего человека. Найдешь – не трогай. Повторяю – не касайся мертвого. Иначе ты умрёшь уже в этом мире. Ты можешь спокойно, без боязни трогать любой предмет, какой увидишь там. Но! Никогда, ни за что не трогай духа мертвого человека. Ты мне нужен тут. Живой и здоровый. Когда найдёшь дух любого человека – окликни его. И тут не имеет значения как ты это сделаешь. Главное, чтобы он тебе ответил…
Так, давай свою руку. Дай правую. Я кладу тебе в ладонь кровь Ильи. И что бы ты не выронил обматываю кисть твоей руки эластичным бинтом. Тебе, в отличие от меня, эта субстанция повредить не сможет. Ты пока еще простой человек…
Далее: когда дух вступит с тобой в разговор, задай ему один важнейший вопрос: кто предок человека, чью кровь ты держишь в ладони.
Помни, мёртвые не умеют лгать. Они могут бояться. Они могут радоваться. Они могут многое. Но! Они не могут лгать. И они не могут уйти, не ответив прямо на прямой вопрос. Я не знаю, в какой форме тебе будет дан ответ. Но, будь так любезен: НЕ ЗАБУДЬ ЕГО! И как только вернешься в наш мир, ты обязан мне все подробно рассказать невзирая на свое состояние. Ты понял меня?»
Шеф взял раствор пропофола, повесил его на стойку, взял трубку капельницы и соединил флакон с сосудом, где плескался физраствор.
«Главное не бойся!» – услышал я, с другой стороны, шепот Романо, – «Не бойся проявлять чувства: радость, грусть, даже горе. Смейся от счастья, рыдай от горечи поражения. Тоскуй, грусти, умиляйся и, даже, проявляй вовне свой гнев. НО! Ни при каких условиях, никогда, совсем, даже ни миллипусечку не смей бояться. Начнешь бояться – проиграешь. А в данной ситуации – умрешь по-настоящему. Ты обязан вернуться. Хотя бы ради того, чтоб узнать, почему живой человек, попадающий в мир мертвых не имеет права на страх. Договорились?»
Говорить я уже не мог. Челюсть, язык, мышцы лица уже отказывались повиноваться. Шея тоже работала через раз. Тогда я нашел способ – на лице остались только веки, которые слабо, но подчинялись приказам моего мозга. Я прикрыл их и попробовал открыть. Открыл наполовину и снова захлопнул их…
Прошли какие-то мизерные доли мгновения, и я открыл глаза. Обернулся. Огляделся. Я стою в этой гнусной хламиде, которую мне выдал Романо, посредине не пойми чего. Вокруг меня – плотная стена молочного цвета густейшего, как сливочно-овсяный кисель. Хоть бери половник и смело черпай его себе в кружку. И ешь. Можно просто рукой. Что я, собственно, и сделал – нет, я реально взял и черпанул этот туман рукой. Здоровенный кусок тумана лежал в моей ладони, сложенной ковшом, и таял как мороженное. Я посмотрел вокруг – никого. И ни зги. Я крикнул. От души. Во всё горло. А в ответ – тишина.
В этот момент, голос в моей голове прозвучал отчетливо и ясно: «Просто прикажи туману уйти. Посмотри вверх и представь, что там яркое солнце». Боже, сердце зашлось в бешеной скачке… Этот голос… Голос… глаза защипало так, что всё вокруг расплывалось. Я знаю этот голос, потому что роднее его в этом мире ничего нет. Точнее есть. Но это голоса самых родных и любимых людей. И я их не слышал давно. И вот один из них… Как игла в сердце… Папа… мой родной, любимый, дорогой, папочка… Горло сдавило, и я не мог выдавить из себя ни слова… Через силу, превозмогая боль, дерущую горло, я просипел: «Папа…»
Туман рассеивался, как будто солнце все жарче и ярче пригревало. И чем жиже становился туман, тем отчётливее я видел, кто стоит в нескольких десятках шагов… Да, это был он, мой папа… Я дернулся к нему, попытался побежать, но ноги, как будто, налились свинцом, я еле передвигался. Такое ощущение, что я тащу на себе трехсоткилограммовую штангу.
«Стой!»– услышал я. «Сынок, не надо бежать ко мне. Я понимаю тебя. Я сам безумно по тебе соскучился и тоже хочу прижать тебя к себе и обнять… крепко, нежно… Но, мальчик мой… Сергунька, Серёжка, Серёженька… не надо. Нам нельзя касаться друг друга. Ты должен жить. У тебя впереди целая жизнь, и ты должен… обязан… ради меня, ради мамы, бабушки пройти её от начала и до конца, какой бы длинной она ни была. Мы всегда будем рядом с тобой… Позже, много позже мы сможем и посидеть, и поговорить и даже обняться. Но не сейчас, мой родной. Я знаю, ради чего ты в мире тех, кто ушёл… И знаю как помочь тебе. Поэтому стой спокойно, не бойся и вытяни вперёд руку с кровью…»
Папа отступил на два шага назад и вдруг крикнул: «Покажи истину!»
Не успел он закончить, как стена огня окружила меня, разделив нас. Бешенное пламя, цвет от багрового до переливов всех светов радуги… И рёв, рёв пламени… И в тот момент, когда я почти отвлёкся, ЭТО началось!
Какое-то облачко появилось над моей ладонью. Маленькое. Размером с мандаринку. Внутри этого облачка бешено носились золотые искры, серые кусочки дыма и нечто черное, как душа неисправимого грешника. Облачко росло, наливалось силой. И вдруг, раздался треск, и вот две струи полетели от этого облачка в разные стороны. Серо-золотая струйка летит вправо и сплетается причудливыми узорами в фигуру… Она складывалась постепенно, как будто кто-то невидимый строил причудливой формы дом. Фигура стояла ко мне спиной, в балахоне, да еще и капюшон скрывала лицо. Но вот фигура развернулась ко мне, и сбросила капюшон. На меня, улыбаясь, смотрел … ШЕФ! Этого не может быть! Что за бред. Но я вижу своими глазами – это был Константин Петрович собственной персоной. Он еще раз улыбнулся и накинул капюшон.
А тем временем, другая, черная как смоль струйка сплетала свою фигуру. Никаких причудливых форм. Никаких завитушек. Ломаные линии, острые углы, жестокие, пугающие грубые формы. Тоже фигура в балахоне. Тоже спиной ко мне. «Повернись!» – ору я, перекрикивая рёв пламени. Фигура не реагирует. «Повернись, падлюка!» – не унимаюсь я. Похоже, грубость – действенный инструмент в отношении этой жуткой фигуры: она дергается, и начинает медленно, словно нехотя, поворачиваться ко мне лицом. И пока она поворачивается, я как мантру повторяю: «Страха нет! Я не боюсь!» И в какой – то момент, зародившееся было чувство страха отступает, уступая место холодному рассудку. И вовремя. То, что я вижу под капюшоном, у неподготовленного человека вызвало бы заикание и непроизвольные мочеиспускание и дефекацию. Из-под капюшона на меня смотрели два глаза, в глубине которых плясали яростные багровые языки адского пламени. Нет, я не знаю, какое пламя там, в аду. Но я чувствую, что оно именно такое. Считайте, что это моя интуиция.
Я оторвал взгляд от этих пронизывающих насквозь глаз, и посмотрел в лицо их владельцу. И от неожиданности чуть не вздрогнул. На меня смотрело лицо явно мужчины – европейца. Но его кожа была почему-то черная. Нет…не чёрная. Она была насыщенного антрацитового цвета, с каким-то пурпурно-фиолетовым отблеском. Тонкие брови, тонкий нос, тонкие жёсткие губы в кривой ухмылке. И вот только я сфокусировал взгляд на лице этого … не знаю как назвать его… как кожа начала трескаться и расползаться, как у банального гнилостного трупа, куски мышц отлетали, обнажая и являя на свет не менее антрацитовый череп в золотой короне. Вместо глаз на меня теперь смотрели пустые глазницы жуткого черепа, в глубине которых плясали теперь языки и багрового, и ядовито-зеленого огня. На мгновение мне почудилось, что череп ухмыльнулся той же издевательской усмешкой, но пламя погасло и видение пропало.
