Мать ушла с работы, сказав, что ей скоро пятьдесят один год, пора изменить свою жизнь и не упускать подворачивающиеся возможности — ведь когда в гериатрической палате ее станет пожирать деменция, поздно будет вспоминать о себе и своих мечтах. Даже речь ее стала более эмоциональной: почти в каждом разговоре с ее языка лились глаголы из разряда «скучать», «любить», «чувствовать» и «прислушиваться». Поначалу они звучали натянуто, застревали, как у подростка, который учится говорить на языке взрослых и еще не умеет правильно вворачивать их выражения, но вскоре стали органичными, будто она всегда их произносила. Йонатану даже показалось, что она стала больше его ценить, видит в нем возможную замену предыдущей своей страсти, Идо, но ее поведение было нерешительным, в нем не было самоотдачи. Да и продлилось это недолго, так как ее все дальше уносил бурный поток религиозного пыла и кропотливый труд возведения мини-храма Идо в их иерусалимской квартирке, что наполнялась фотографиями из короткой жизни святого благословенной памяти Идо Лехави. Огромные поминальные свечи и выдержки из Псалмов сделали и без того небольшую гостиную тесной, угнетающей, и главное — пугающей.

Упрямую прядь волос, когда-то вызывающе торчавшую из-под края ее головного убора, мать всегда теперь убирала, постоянно твердила параграфы из мишнаитского^[42] трактата «Бава кама» («Это трактат Идо», — говорила она печально и гордо) и начала сочинять молитвы к каждому мероприятию, которое посещала: молитву за успех свадьбы, молитву за успех младенца, молитву за успех в постоянстве. Каждую неделю она вслух читала всю книгу Псалмов, разделенную на главы по дням, нашла у Йонатана в книжном шкафу брацлавские^[43] книги и принялась писать рифмованный пересказ для детей сказки рабби Нахмана о потерянной принцессе. Иногда звонила Йонатану спросить, что рифмуется со словом «тоска», только нужно детское слово, а не университетское, и хорошая ли рифма — «тайна-неслучайно», потому что рифмы обязательно должны быть живыми, иначе дети не полюбят сказку учителя нашего, а этого она допустить не может.

Однако Йонатан чувствовал, что она не просто присваивает открытие, которым поделился с ним когда-то Амос в ешиве в Йоркеаме, крадет ему одному принадлежащий секрет и безжалостно выставляет его на всеобщее обозрение, — но к тому же неправильно все понимает, искажает, считает книги рабби Нахмана очередным набором рецептов для успешной жизни и чудес, вместо того чтобы осознать, что он единственный прикоснулся к боли, и именно потому, что он знаком с болью, нет у него никакого волшебного лекарства от нее. Да и вообще, гораздо лучше, чтобы родители держались в отдалении от духовного мира детей, чем воображали, будто разгадали его, питали иллюзии о своей чувствительности к нюансам, когда на самом деле ничего они не разумеют — так он сурово думал в то время.

Потом она стала ходить на уроки для женщин по брацлавскому учению, и именно посещение этих уроков немного ее успокоило, дало ей ощущение принадлежности к общине и тем самым освободило от необходимости все придумывать и делать самой. Однажды перед началом месяца нисан^[44] — днем рождения рабби Нахмана — она даже поехала с группой женщин в Умань^[45], а вернувшись, с явным восторгом сказала Эммануэлю:

— Знаешь, рабби Нахман меня там ждал. Только встретившись с ним, я поняла, как по нему скучала. Какое чудо, что в этом мире у нас есть настоящий цадик и что можно к нему настолько приблизиться.

Но Эммануэлю ее сближение с Брацлавом казалось чуждым и раздражающим.

— Целая теология об уходе в мистику, смешанную с магией, — сказал он, — языческий эскапизм, речи о Боге в таком духе, словно Он — приятель по движению Бней-Акива или по школьной скамье.

Это ранило ее переполненное волнением сердце, наконец нашедшее покой, какого не знало со дня кончины Идо.

— Чем ей не угодила работа в успешном дизайнерском бюро на улице Кинг-Джордж? — швырнул как-то Эммануэль недовольство, будто горсть гальки, в сторону Йонатана, когда они в холь ѓа-моэд^[46] Суккот^[47] возвращались с утренней молитвы в катамонском «Штиблах»^[48], держа в руках упакованные «четыре вида»^[49]. Йонатан, которому, вероятно, отводилась сейчас роль адвоката матери, промолчал.

— Ведь она была на пике профессионального роста, — досадливо добавил отец, но сразу же, как только осознал сказанное, немедленно опроверг свою же критику. Йонатану, который так ни слова и не ответил, представилось, что отец поскорее хочет сойти с минного поля, на которое забрел, спешит успокоить сына и продемонстрировать лояльность к Анат и уверенность в правильности ее решения:

— Твоя мама — наследница семьи Ривлиных, которые взошли в Израиль среди учеников Виленского Гаона^[50], они в стране целых девять поколений. Она здесь уже все повидала. Поэтому и едет в Умань, — объяснил Эммануэль. Йонатан запутался в этом споре и не понимал, с иронией ли говорит отец или, на удивление, искренне. И вообще, подумалось ему, ужасно, когда не умеешь отличить искренность от иронии и цинизма в словах говорящего, и еще ужаснее, если говорящий — твой отец.

Не раз Йонатан представлял их: компанию шестерых взволнованных, безбородых студентов, которые вместе учились оптике в институте Офер и в один особо жаркий летний день спустя ровно год после начала 1-й ливанской войны^[51] решили основать поселение к северу от Иерусалима. Это был ответ на восхождение на небеса их товарища Идо Беэри, геройски погибшего в танке в жуткой битве при Султан-Якубе.

Поначалу они спали в одной солдатской палатке. Каждую ночь назначали сторожевого с автоматом «Узи», биноклем и старым передатчиком модели МК-77. Он с интервалом в десять минут совершал обход крошечной территории, чтобы прогнать золотистых шакалов, стремившихся пробраться к мусорному ведру у палатки, и противостоять ужасу, подкрадывающемуся из мягкой черноты пустыни. Только через некоторое время армия выделила им сторожевой пост и назначила на него сменяющихся новобранцев, которые оглушительно громко слушали радио и раскованно смеялись. Поселенцы же в благодарность приносили им на пост перед субботой покупной шоколадный пирог и бутылку виноградного сока, а в субботу утром приглашали на общую трапезу.

Днем ездили учиться в институт на принадлежащем Ариэли фургоне, первое время остерегались оставлять ценные вещи — тогда еще некому было сторожить их одинокую палатку и большой плакат, вбитый рядом с ней в землю при помощи черной кувалды. «Беэрот» — гласил плакат. Надпись была сделана широкой кистью, а внизу кто-то из них мелким почерком приписал стих из книги Йеѓошуа: «Род Биньямина владел городами: Гивон, Рама, Беэрот»^[52], подчеркнул «Беэрот» и крупно дописал: «Имени святого и невинного р. Идо Беэри, Господь отмстит за кровь его».

Возвращаясь из института, спорили, не стоит ли им поменять название, чтобы никто не перепутал их новенькое поселение с кибуцем Беэрот-Ицхак к востоку от Ор-Йеѓуда или с палаточным поселком Беэротайим, что в Негеве, да и вообще, кто сказал, что топонимическая комиссия одобрит их название? К тому же сомневались: вдруг ранняя гибель Беэри принесет еще не окрепшему поселению несчастье. Но Ариэли, бесспорный их лидер, утверждал, что, согласно всем археологическим находкам и источникам, именно здесь находился библейский Беэрот.

«А значит, нам это имя принадлежит по праву первенства, и все тут, — заявил он. — Кроме того, оно послужит памятью благочестивого и ученого Идо Беэри, который учился с нами в ешиве, все эти годы был хаврутой^[53] Эммануэля Лехави и, увы, не оставил наследников».

Анат и Эммануэль Лехави были первыми, кто справил в Беэроте свадьбу, а Ноа Лехави была первым ребенком, рожденным в поселении. Спустя некоторое время у них родились двое сыновей — Йонатан, следом Мика — и наконец родился Идо. Эммануэлю было важно назвать детей именами библейских персонажей, спасти их от забвения, а когда Анат сказала, что теперь все называют сыновей Йонатанами и не лучше ли выбрать какое-нибудь редкое имя и предложила «Пилай» или «Шафат», он ответил: «Но никто еще не назвал своего сына именем моего дедушки Йонатана, это — наше достояние».