— Хочу тебя побаловать, сбегаю-ка в магазин. — И, вопреки своей укоренившейся скупости, пошел и купил козий сыр, соус песто, тонко нарезанный зерновой хлеб. Вернувшись, быстро нарезал овощи в салат, насыпал в него кусочки орехов и темно-красной сушеной клюквы, которую нашел, порывшись в холодильнике.

Алиса обрадованно произнесла:

— О, Йон, как здорово, — и с удовольствием съела почти полмиски салата, затем предложила: — Давай нальем вина и выпьем «лехаим»^[30].

Йонатан встал, поспешил к шкафчику в кухне и нашел там шардоне «Гамла», которое Алисины родители привезли из поездки на винодельню в Кацрине. Вместо того чтобы, как обычно, сохранить вино до визита к собственным родителям и подарить им, он несколько драматично вытащил пробку из бутылки, Алиса подняла бокал и произнесла «лехаим», Йонатан расслабленно ответил «лехаим», чокнулся с ней и предложил:

— Давай теперь каждый скажет тост.

Алиса сделала несколько маленьких глотков и сказала:

— За наше «вместе», чтобы оно и дальше было только нашим.

Йонатан улыбнулся и ответил: амен.

— Теперь твоя очередь, — засмеялась она.

— За наше новое начало и за здоровье нашего малыша, — произнес он, и уже было поднес бокал ко рту, но добавил: — И за то, чтобы эта беременность была простой и легкой.

И она ответила:

— Ой, амен.

3

В тот день отец вернулся домой и объявил полным боли голосом: все, мечта разрушена, им придется оставить Беэрот и переехать в Иерусалим. Мать постаралась спрятать свою едва заметную победную улыбку — было видно, что она не знает, как поступить: притвориться огорченной, словно она очень хочет остаться в Беэроте, или же позволить себе открыто радоваться внезапному воплощению своей мечты, пусть и в результате такой трагической причины.

Ведь она ждала этого момента с тех пор, как скончался Идо, ждала как гостя, который сообщил о скором приезде, но запаздывал, и ничего не остается делать, кроме как ожидать и молиться, чтобы рассосалась пробка, в которой, по его словам, он застрял. Но для отца эта новость была как разверзнувшаяся под его ногами бездна, и не только из-за предательства рава Гохлера (после нанесенной обиды Эммануэль намеренно отказался от титула раввина, оставив его Гохлеру как ветхий поношенный сюртук), а в основном из-за своей великой мечты, которая вот так внезапно улетучилась. Йонатану тогда чудилось, что огромная яма вот-вот поглотит их всех — маму, Ноа, Йонатана и Мику — и все они провалятся заживо в эту чертову немую землю.

Йонатан представлял, как он и Мика найдут себе отдельную норку на двоих в этой чертовой яме, зароются в нее, и Мика сразу начнет подражать всем уважаемым людям Беэрота, изображать их сердитые лица на бесконечных собраниях. И даже в пучине Мика не даст Йонатану погрузиться в одиночество, ведь он и Мика всегда были связаны негласной и крепкой обоюдной ответственностью. Они были как Яаков и Эсав, ангел и узкий брод через реку Ябок в одном лице, вот только заря, когда можно сказать «отпусти меня», не наступала^[31]. Ведь семья негласно разделилась таким образом: Ноа принадлежала Эммануэлю, Идо принадлежал Анат (точнее, Анат принадлежала Идо), а Йонатан и Мика были сами по себе, годами напрасно тянули молящую руку за скудной милостыней сердца Анат, отданного одному лишь Идо и только ему. Живому Идо — она звала его «мой рабби Акива Эйгер», — а затем покойному. И даже безумие Мики, усугублявшееся с годами, не могло ее убедить, что существует еще кто-то кроме Идо. Никто открыто не обсуждал такое разделение (хотя Мика несколько раз пытался, чем смущал Йонатана, боявшегося говорить об этом вслух даже с Микой), но оно было очевидным и угнетающим.

Всякий раз, когда Эммануэль находился дома, его молчание было глубоким и тягостным. К вечеру, словно желая скрыться от семейного гомона, он все больше уходил в себя, читал толстые журналы об открытиях в области оптики или сухо беседовал по телефону с учениками ешив в Бней-Браке или Ашдоде, что прослышали о разработанном им методе улучшения зрения и назойливо интересовались стоимостью и требованиями. Он не ленился вновь и вновь объяснять им все тем же заученным текстом, что здесь необходим кропотливый труд: утомительный, требующий серьезного подхода и постоянства, так как нужно упражняться дважды в день и не пропускать, а это не так просто, как кажется, это задача не для ленивых. Эммануэль пытался их подколоть, что вместо того, чтобы учить Тору, они проводят время в попытках улучшить зрение. Это для серьезных людей, а не для бездельников, пробасил он как-то студенту ешивы «Слободка», который без конца ему названивал. Потом он непременно звонил своей Ноа и в нескольких предложениях, всегда одних и тех же, справлялся, где сейчас Амнон, чему дети научились в садике, что у них нового — будто сопротивляясь каждой попытке отклониться от неизменного, привычного хода разговора. Затем отправлялся в душ, наполнял ванну, всегда именно ванну — никогда, даже перед шабатом или в моменты большой спешки, как перед бар мицвами^[32] троих своих сыновей, он не был готов отказаться от священного ритуала приема ванны.

Пролежав в воде не менее двадцати минут, Эммануэль отряхивался, словно охваченный удрученным сожалением, с силой выталкивал черную резиновую пробку из-под давления воды, наполняющей ванну, и слегка кривился, пока вода стекала со звуком тихого стона. Ровно в десять шел в спальню и ложился, чтобы назавтра утром, еще до шахарит^[33], успеть на урок рава Гохлера по дневному отрывку из Талмуда — рав Гохлер всегда провозглашал Эммануэля безукоризненным примером «служения Торе», воплощением желанного идеала семейного человека, любящего Тору.

Все потому, что Эммануэль, за которого вышла Анат, так как он должен был стать учителем поколения; Эммануэль, которого в юности все осыпали похвалами и твердили: «Будущий гаон^[34], будущий гаон», — этот-то Эммануэль потерял задор. Два года прослужил раввином Беэрота, выносил ѓалахические суждения, каждое утро вел урок по дневному отрывку и основал настолько популярный пятничный колель^[35], что в нем занимались даже две-три женщины вдобавок к постоянному мужскому миньяну^[36]. При этом не прекращал зарабатывать на жизнь в своей оптике, объясняя, что ни за что нельзя делать из Торы источник пропитания, о чем прямо писал еще Рамбам в своих постановлениях. Но спустя два года он поразил всех, абсолютно неожиданно заявив, что не готов быть публичной фигурой, и сообщив десяткам ошеломленных слушателей, что увольняется и назначает сам себя главой комиссии по поиску раввина себе на замену. Пошли слухи — поговаривали, что ему не дает покоя контузия со времен войны, что его товарищ Идо Беэри является ему во сне и не отпускает, некоторые потом, задним числом, связывали это драматическое заявление с состоянием Мики. Эммануэль ничего не отвечал, только перестал заправлять рубашку в брюки и сменил белые рубашки на голубые и сиреневые — что должно было продемонстрировать всем: он всерьез отказался от статуса раввина.

С тех пор будто по чьему-то приказу Эммануэли потушил горевшую в нем страсть и, к ужасу Анат, превратился в «усталого и любящего Тору семейного человека» без капли живого духа. Он почта не занимался, уж точно не совершал никаких открытий в Торе, ни великих, ни малых, ни в мистике Колесницы^[37], ни в толкованиях Абайе и Равы^[38]. Он просто вставал утром, шел на работу, возвращался, принимал ванну и шел спать — а как же Избавление, а как же пробуждающаяся Тора Земли Израиля, которая выведет народ свой из изгнания?

После смерти Идо и происшествия с равом Гохлером семья перебралась в Иерусалим, на улицу Йордей-ѓа-Сира. Отец прозвал внезапно изгибающуюся, узкую и тесную улицу «поселением в городе». То, что они обосновались на ней, было в некотором роде достижением, почти как проживание в успешном поселении Беэрот — символом высокого положения, семейной стабильности, традиционной и тщательной религиозности. Однако, в отличие от Беэрота, здесь была готовность принять странности в рамках приличий. Улица Йордей-ѓа-Сира позволяла чувствовать себя свободно и расслабленно, ведь там не было раввина поселения, комиссий по культуре и абсорбции, по религии и просвещению и еще почти двух десятков самых разных комиссий, которые непременно собирались по средам ночью в комнатках старого здания управления Беэрота и бесконечно рассуждали о том, как обустроить повседневную жизнь, что делать с молодежью, как быть с новым требованием, чтобы женщины читали кадиш^[39] — и это только начало, поди знай, чем кончится такая скользкая дорожка. Мало того, на улице Йордей-ѓа-Сира не было и баланит^[40], которой известно в точности, когда каждая женщина посещает микву^[41], то есть беременна ли она, и когда она перестает приходить и почему. Не было и казначея, который знал (притом никто не понимал откуда), сколько каждый зарабатывает. Йордей-ѓа-Сира была поселением со всеми его достоинствами, но без недостатков, поделился как-то Эммануэль еще одним умозаключением, прежде чем вновь погрузиться в молчание.