По вечерам он возвращался в родительский дом. Эммануэль уже спал, но Анат терпеливо ждала его возвращения в полутемной кухне, заваривала на двоих чай с палочками корицы и вновь и вновь объясняла ему, что нужно еще подождать, что еще не время возвращаться к Алисе.

— Тебе нужно еще несколько дней, чтобы прийти в себя. Иначе вы опять поссоритесь, и ты снова сбежишь. Ты должен вновь стать собой, стать достойным сосудом для своей души, проявить чуткость к пробуждению, которое дал тебе Идо и которое достигло тебя через вашего младенца, Идо-младшего. Только тогда ты сможешь по-настоящему вернуться и возвратить в вашу семью утерянный мир. Помни, Тора очищает, освящает, убирает всю боль. Дай ей только раскрыть твое сердце и вернуть тебя к себе. Не останавливайся на полпути, — заклинала она.

Йонатану у родителей уже было трудно. Он чувствовал, что отцу неприятно его вторжение, что нарушен достигнутый его долгими стараниями покой. Йонатан задумчиво поделился с Анат идеей переехать в ешиву, чтобы не терять времени на поездки после занятий, и не стал посвящать ее в настоящую причину такого решения. Анат сказала, что, с ее точки зрения, главное — что он вернулся к учебе.

— Я так ждала этого момента, ты себе не представляешь, — сказала она, сверкая глазами. — Столько молилась. Ездила к могиле Рахели и умоляла, чтобы ты вернулся к учебе. Твой папа устал, наш Идо ушел, и я хотела, чтобы хоть ты стал достойным сосудом для мудрости Торы, что переходит в нашей семье по наследству и ждет, когда мы поможем ему наполниться.

Йонатан позвонил в дирекцию ешивы и спросил номер рава Вайсблума, ответственного за прием новых студентов. Набрал его номер и сказал, что звонит по совету главы ешивы, но подозрительный рав Вайсблум ответил:

— Хорошо, давайте встретимся в бейт мидраше.

Йонатан вошел в многолюдный бейт мидраш, приблизился к раву Вайсблуму и побеседовал с ним на ученые темы. Рав выразил восторг перед глубокими суждениями Йонатана и произнес:

— Мы будем очень рады вас принять, но только при условии, что вы обязуетесь заниматься с утра и до вечера, иначе вы не сможете быть нашим студентом. То есть вы сможете учиться в бейт мидраше, но не получите комнату и питание. Все это дается при условии полной погруженности в занятия. — После недолгой паузы он добавил более мягким тоном: — Говорю вам это с сожалением, я бы предпочел, чтобы наши правила не были настолько строги.

Не помогли ни объяснения, что Йонатан не может оставить Бецалели посреди года, ни уговоры проявить к нему снисхождение.

— Поймите, — сказал рав Вайсблум. — Из-за того что наша ешива расположена на въезде в Иерусалим, каждый, кто сюда приезжает и испытывает затруднения, думает, что здесь он найдет бесплатное место для ночевки. Уже не раз здесь бывали пьяные и даже преступники, которые занимали комнаты и хотели у нас поселиться — приходилось вызывать полицию, чтобы их выпроводить. Поэтому нам пришлось устрожить правила.

Йонатан знал, что если бы перед равом Вайсблумом сейчас сидел Мика, тот умел бы нажать на нужный рычаг, чтобы очаровать его.

Но Йонатан не сдался. По вечерам он оставался допоздна, полностью отдавшись учебе, и вскоре распространилась весть о новом загадочном ученом, одаренном талмид хахаме^[194], что ни вечер приезжающем в ешиву. Каждая хаврута, затруднившаяся в разборе вопроса, подходила к нему и обращалась уважительно в третьем лице. Не сможет ли рав пояснить нам слова Тосафот? И Йонатан читал отрывок из Тосафот, быстро и остроумно разъяснял, одарял их стеснительной улыбкой и спешил вернуться к своему Талмуду.

Молодежь гадала, кто он, да и преподаватели гадали, прослышав о посетившем ешиву светиле, что одет в красную футболку «Лакост», а не в рубашку, как принято у них, и кипа у него относительно маленькая, но все интересуются им, подходят к нему по вечерам, ведут ученые беседы. В конце концов к нему подошел побеседовать сам глава ешивы, и Йонатан надеялся, что тот забыл о постыдном происшествии в комнате Мики. Тот, если и помнил, то из деликатности не подал виду.

Глава ешивы не пожалел похвал для него, но Йонатан искал не внешнего одобрения, а любви, компенсации за отсутствие родителей, отсутствие жены, отсутствие сына и отсутствие себя самого. Он было подумывал перестать ходить в ешиву, потому что из-за обилия вопросов почти не успевал заниматься — а ведь этот странный этап скоро закончится, и он вернется к своей жизни, к Алисе с Идо, к «нормальности», к которой он пришел благодаря Алисе. Но как так вышло, что он ей больше не звонит, не просит послать фотографии Идо, как может быть, что он не интересуется членами своей семьи, как солдат-резервист на отдаленной базе?

В глубине души он знал, что грядет предложение преподавать в ешиве, и сам себя предупредил: я приехал только на несколько дней, прийти в себя, я не собираюсь здесь оставаться на всю жизнь. Когда меня начнут всерьез просить преподавать, это будет знаком, что пора возвращаться. Но он по-прежнему так и не мог сам себе объяснить, что именно овладело им на обрезании в синагоге Шаарей-Ора, какой дибук^[195] заговорил его голосом, и почему он сейчас не с Алисой и не с малышом Идо, и что она о нем думает, помнит ли его заслуги, а не только провинности.

Йонатан перестал приезжать в квартиру на улице Йордей-ѓа-Сира, нашел брошенный, ветхий матрас на узкой лестнице, ведущей на крышу, и отнес его на второй этаж здания ешивы, который по субботам служил женским отделением для юных девушек, собиравшихся там как ради молитвы, так и ради возможности изредка бросать взгляды на истово молящихся внизу юношей. Каждый вечер, когда глаза его тяжелели от усталости, он растягивался на матрасе и давал себе несколько часов поспать. На рассвете просыпался, молился, поспешно готовил уроки для Бецалели и торопился на велосипеде, чтобы не опоздать в класс. Он успевал купить в киоске напротив входа в Бецалели бутерброд с омлетом и зеленью, быстро его съедал в учительской и входил в класс так, будто он не учитель, а они — не слушатели, словно перед ним сидит безликая группа, и некто, лишенный лица и имени, говорит его голосом, движет его дрожащими руками, шаркает его ногами от стула к доске и обратно.

Обед он пропускал, а вечером шел на ближайший бульвар, покупал порцию фалафеля, без энтузиазма проглатывал его, раздумывал, позвонить ли Алисе, набирал ее номер и немедленно сбрасывал. И вот он во дворе ешивы, опирается о светло-коричневую мраморную стену, впитывает звуки, доносящиеся из бейт мидраша, и его, словно волной, выносит на улицу, и вот еще мгновение, одно лишь мгновение, он позвонит, попросит прощения, спросит, готова ли она, чтобы он вернулся, и она скажет «конечно», и ее голос ласково окутает его. Затем она поспешит опомниться, к ней вернется деловитый серьезный тон, и она скажет: «Йонатан, если ты сюда приедешь, мне будет проще собраться и вместе с тобой вернуться в наш дом».

Йонатан знал, что скучает и что боится ей об этом сказать, ведь как можно сказать «скучаю» после того, как сбежал? А как же обещание Анат, что если он будет заниматься, то все станет ясно? А как же стих «отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня»^[196], если он брошен в яму и нет каравана, который бы спустил ему лестницу и спас его?^[197]

18

В тот вечер Йонатан закончил изучать главу «Глухой, что женился» в трактате «Йевамот»^[198] и уже приступил к главе «Женщина в мирное время». «Женщина отправляется с мужем в царство за морем, — напевно читал он, — если был мир между ними и мир в мире, и она говорит, что муж ее умер, ее свидетельству можно доверять, и ее разрешено взять в жены. Но если был между ними раздор, нельзя ей доверять». Ему казалось, что слова «мир в мире» и «мир между ними» делают ему круглые глаза и холодно, цинично улыбаются, жгут его с обидной точностью — и хотел спрятаться от них, как от внезапного града, который застает тебя без предупреждения и без зонта, одетого еще по-летнему.