— Я… — извиняющимся тоном промычал отец. — У меня немного заболела голова, я пришел немного отдохнуть и скоро вернусь в оптику. А ты? — с любопытством спросил он.

— У меня тоже болела голова, — ответил Йонатан, наморщив лицо так, будто кто-то стянул его изнутри.

— Постой, но как ты оказался здесь, разве ты не должен быть с Алисой и Идо в Шаарей-Ора? — Эммануэль недоуменно поднял свои почти сросшиеся брови.

— Ладно, буду честен. Я хотел назвать нашего сына Идо, но Алиса возражала. Она боялась того, что это имя за собой влечет, и предложила назвать его Ади, в честь ее дедушки Эдди. Я поддался на давление ее и тещи, и мы втроем решили назвать его Ади. К тому же принято давать женщине выбрать имя первому ребенку. Но в итоге во время обрезания я тебе прошептал — Идо. Что-то мною овладело, может, сам Идо овладел, не оставил выбора. И теперь семья Алисы настолько разозлена, что я был вынужден сбежать. Поэтому я здесь.

Эммануэль смерил Йонатана долгим, тревожным и удивленным взглядом:

— Ой-ой-ой. Я так надеялся, что Идо не приведет к разрыву между вами, так надеялся. Даже наоборот, думал, что он сможет вас объединить. — Его лицо залила смертельная бледность, но он пытался совладать с собой: — И что же теперь? Если я могу чем-то помочь, скажи. Или проще всего — изменим имя на Ади, и все образуется. Я готов поговорить с дорогой Алисой. Готов туда поехать. Я все сделаю, только скажи. Хочешь, сделаю это?

— Хороший вопрос, — безнадежно проговорил Йонатан, чувствуя, что должен успокоить перепуганного отца.

— Раз так, побудь здесь пока, успокойся и потом поезжай в Шаарей-Ора, — предложил отец. — Они, семья Бардах, нас простят. Я уверен. Они прекрасные люди. Совершенно замечательные. Ведь самое трудное в жизни — носить в себе обиду.

Но Йонатан еще не чувствовал в себе способности вернуться к Алисе. Извинения сейчас не помогут, сказал он себе, нужно дать времени сделать свое. И он воспользовался искусством Эммануэля молчать.

Эммануэль отправился принимать ванну, и почти сразу, как по уговору, явилась Анат. Увидев Йонатана, она воскликнула:

— Я так рада, что ты не сдался и назвал его Идо, несмотря на давление! Никто мне не говорил, что было давление, но я знаю. Поверь, я знаю, я все чувствую, — и после недолгой тары добавила: — Теперь ты со мной и с Идо.

Она ликующе протянула к нему руки, крепко его обняла, и Йонатан даже немного смутился от проявления такой близости — он не мог вспомнить, когда мать обнимала его последний раз. Анат разжала объятия и снова проникновенно повторила:

— Вот и все, мой Йон. Теперь ты со мной и с Идо, — и ему на секунду показалось, что кроме этих слов ему ничего больше не нужно.

— У меня есть особый травяной настой, — сообщила Анат, — давай попьем, — и, увидев, что он замешкался, будто не решаясь пришвартоваться в безопасной гавани, которую она предлагает, не стала дожидаться ответа и принялась заваривать травяной чай. Она, как когда-то, во время совместных чаепитий с Идо, добавила туда две палочки корицы и, наблюдая, как Йонатан пьет, сказала:

— Йон, ты не представляешь, как я рада твоему возвращению. Я ждала тебя столько лет. Столько лет молилась за тебя одного.

— Но, мама, что теперь? — Он хотел, чтобы она взяла его под крыло, защитила от паники, обуревавшей его еще с тех пор, как он сбежал из Шаарей-Ора. С тех пор, как Идо. С тех пор, как Мика. С тех пор, как она отстранилась от него, своего старшего сына, и погрузилась в постижение псалмов, трактата «Бава кама» и бесконечный полив кустиков бонсай.

— А теперь, — произнесла она голосом, по которому он так тосковал, — теперь ты должен вернуться к Торе, которую оставил. Только потом ты сможешь вернуться к Алисе. Сейчас ты обессилен, ты уже не знаешь, кто ты, за что хочешь бороться, а за что нет. Поэтому побудь пока здесь, приди в себя, вспомни себя, свою сущность, свою чистую душу, свою великую Тору, которую забросил после свадьбы, и только тогда по-настоящему вспомни Алису. Ты увидишь, что как в воде лицо — к лицу, так сердце человека — к человеку^[192]. Потом и Алиса тебя вспомнит. Я знаю — все образуется.

17

Алиca увидела на экране телефона «Йонатан» и не знала, ответить ли, что сказать, и как он имеет наглость звонить, когда она уже третью ночь валится с ног с Идо, который кричит и не засыпает.

Все же она ответила:

— Да.

— Алиса, я хочу попросить прощения, — тихо выговорил Йонатан и, воспользовавшись тем, что она молчала, продолжил, запинаясь: — Я хочу попросить прощения, что назвал нашего сына Идо, а не Ади. Я знаю, что мы вместе решили иначе, и я сам совершенно не этого хотел. Я мечтал избавиться от постоянного присутствия Идо, который не отпускает меня, но не смог.

Он замолчал. Алисе хотелось смягчиться, спросить, где он, рассказать ему, как ей тяжело одной, и сказать: «Давай, мой Йон, давай все оставим позади и будем вместе», но вдруг ее захлестнула волна черной злобы и желание бросить трубку, однако прежде следует наорать на него, даже обругать, да, выругаться, для чего нужны ругательства, если не для того, кто так низко поступает с женой, родившей после выкидыша? Пусть не смеет ей больше звонить, они встретятся в суде.

— Йонатан, как тебе не стыдно?! Как? — услышала она собственный крик.

После недолгого молчания Йонатан ответил:

— Алиса, я сожалею. Мне стыдно, но мне нужно время для себя. Правда. Время для внутренней работы, исправления. Я могу надеяться, что ты готова мне его дать?

И снова повисла тишина, и Йонатан отметил, что она не отказала ему сразу, а это уже немало.

Он огляделся. Комната была крошечной, как обитель монаха. Большую часть тяжелой мебели родители продали при переезде из большого дома в Беэроте в маленькую старую квартирку на улице Йордей-ѓа-Сира. «Собственность развращает», — сказала тогда его мать.

Он видел, что Эммануэль уже забился в свой рабочий уголок и усердно отмечает что-то в журналах, а мать сидит на кухне и будто бы ждет Йонатана. Только его.

— Останься здесь, днем будешь ходить в Бецалели, обедать дома как следует, а по ночам вернешься к Торе. У тебя нет выбора, мой Йонуш, — уверенно заявила она. — И свыше, и снизу хотят твоей Торы, той Торы, что началась у Идо Беэри (Господь отмстит за его кровь), перешла к твоему папе, потом к нашему милому Идо, а теперь стоит и ждет тебя, как женщина ждет первого возлюбленного, что исчез в бесконечных водах, но она уверена, что в любой момент он вернется. Я ее берегла для тебя, когда Идо оставил ее и нас. Вот и все.

Абсолютное убеждение Анат передалось и ему, и он решил, что пора вернуться, спросить себя, почему он сам себя оторвал от Торы, «любимой лани», любви всей его жизни. Да, любви всей его жизни.

А как же его Алиса и маленький Идо? Быть может, все же вернуться с повинной в Шаарей-Ора? Он знал: между ними сначала будет невообразимый холод, но после холодов приходят дожди и смывают пыль. Со временем они будут иногда вспоминать этот холод, словно отдаленное былое, возможно, даже сумеют посмеяться над произошедшим. Но безумие вцепилось и в него. Он знает. Щупальца сумасшествия снова прикасаются к его лицу. Все пророчества Алисиной мамы сбываются.

Уроки в Бецалели проходили будто помимо него. Он рассказывал урок, ребята кричали, директор Шауль спрашивал, все ли в порядке, говорил: «Йонатан, ты выглядишь усталым», даже неожиданно предложил ему взять отпуск: «Ведь в наши времена все изменилось, мужчины тоже берут декрет», но Йонатана ничто уже не заботило. Для него важнее всего были моменты, когда он проникал в святыню ешивы, избегая взглядов учащихся, открывал Гемару и погружался в нее. Он ни с кем не заговаривал и старался не привлекать к себе внимания. Для Йонатана существовали только он и Гемара, и он не мог объяснить себе внезапно возобновившуюся тоску по ней.

В бейт мидраш он приезжал на велосипеде после обеда с Анат, которая интересовалась, что он учит, горячо требовала рассказов, пыталась понять и добавить собственных идей. Бейт мидраш будто ждал его. Гемара была всегда на месте, иногда он бежал к полке с ришоним, открывал Рашба^[193] и Ритба и с усердием конспектировал их мнения и методы, будто писал длинное любовное послание женщине, лишенной тела и образа тела, которая всегда его ждала.