Они находились в ежегодном беэротском отпуске на пляже Нехемья у озера Кинерет — весь год жизни в Беэроте, по сути, был лишь подготовкой к этому отпуску. В кронах деревьев витал запах костров, а колючие стволы пальм впитывали новые рассказы о пляжных похождениях. Новик, одетый в шорты, сказал Йонатану: «Берегись на поворотах. Надо очень осторожно, медленно жать на тормоза, потому что они новые. Будь с ними осторожен, это опасно, как любая новая вещь. Желаю вам только радостных поводов для поездок, — и добавил, сильно и набожно зажмурившись: — И главное, радости в сердце».

Со словами «спасибо, Ави, большое спасибо» Йонатан взял ключи и поспешно направился к автомобилю, припаркованному у въезда на пляж. Но Новик тут же жестом остановил его, велел «подожди-ка», побежал к домику и спустя несколько мгновений вернулся в фиолетовом свитере разведчика бригады «Гивати»^[132] и длинных штанах вместо шортов. «Я отвезу», — решительно сказал он.

В машине висело душное, изнуряющее молчание. Не помогла ни дорожная молитва, которую Новик медленно нашептал в сторону, ни окна, с которыми он возился, то закрывая, то открывая каждые несколько минут, ни радио, что периодически его пугало, на резких поворотах переходя на арабский бас, часто упоминающий слово «Амман».

На перекрестке Ципора Новик остановился передохнуть, купил две банки клубнично-бананового сока и вручил Мике с Йонатаном, молча сидящим сзади, как двое детей, которых отругали за длинную и утомительную ссору за место у окна. Мика сказал: «Новик, правда, не стоило». — «Глупости», — ответил Новик. Мика справедливо возразил: «Будто мало того, что ты нас везешь». Но и эти учтивости не смогли растворить тишину, охватившую всех ехавших в машине, включая Мику, в жизни не знавшего настолько продолжительного молчания.

Йонатан уставился в окно с ощущением, что, как в анекдоте, все сошли с ума и едут против движения. Все машины двигались в сторону севера, к крышам многих из них были привязаны чемоданы и матрасы. В семейных автомобилях, пролетающих им навстречу, теснились семьи с множеством детей, пользующиеся каникулами, чтобы доехать до далекого Голана. К Кинерету мчались автобусы, набитые липнущими к окнам воспитанниками летних лагерей в черных кипах и с пейсами. И только Йонатан с Микой поднимались в опустевший Иерусалим под звук речи раввина с кассеты, которую слушал Новик. Этот раввин низким голосом с французским акцентом неторопливо рассуждал о вере, о кризисах избавления и непрестанно повторял слово «вопреки». Определение еврея, мол, основано на том, что он — человек-вопреки, самим своим существованием постоянно сопротивляющийся реальности.

На блокпосте Азарья сонный солдат спросил их, все ли хорошо, и махнул рукой — мол, проезжайте. Йонатан заметил, как Мика потупился, не желая смотреть на солдата, через мгновение не удержался, вскинулся, но снова опустил глаза, попытался отвернуться и вновь не удержался от взгляда.

«Всего-то артиллерист», — презрительно плюнул Мика, а французский раввин продолжал разглагольствовать о страданиях, призванных вывести осознание на новую высоту, о необходимости рассматривать каждый аспект жизни через призму веры, не просто реагировать, следуя животному инстинкту, а показывать более высокий уровень, более исполненный веры, более глубинный.

Эммануэль с побелевшим лицом стоял возле Идо и держал его хрупкую руку. Анат осторожно гладила лицо сына, уже потерявшее осмысленное выражение, пытаясь уловить последний проблеск его жизни. Йонатан и Мика встали с другой стороны кровати, а Ноа и Амнон прижались к ее подножию и опустили глаза. Йонатану привиделось, что Идо открывает глаза, приподнимается, что в воздухе даже трепещет слабый голосок, что детское личико снова наполняется румянцем и жизнью. Но Идо уже клонился к концу. Откуда выходит то, что мы называем жизнью, задумался Йонатан в попытке ухватиться за рациональность, и куда так быстро улетучивается? А вдруг все-таки можно удержать Идо, велеть: нет, Идо! Ты никуда не уходишь! Ты остаешься! Как может человек уйти в четырнадцать лет? Совестно даже подумать о таком.

Йонатан увидел, как Эммануэль отпустил руку Идо и позвал Анат за собой, и они отошли в конец коридора. Он и сам вышел, бежал от распространившегося в палате ужаса, от необузданно мечущейся там смерти. Родители с поникшими головами стояли у окна. Показалось, что отец в понятном отчаянии хотел было обнять мать, однако не посмел и сказал только: «Что теперь?» Анат произнесла: «Похороны».

Он вновь явно хотел ее обнять, но удержался и спросил: «Анат, где мы похороним мальчика?» — «Прощание начнем в Беэроте, а похороним на Масличной горе», — наконец ответила Анат. Ее громкий и уверенный голос долетел до Йонатана и пригвоздил его к месту. В воздухе повис голос Эммануэля, произносящий «мальчика». «Почему не в поселении?» — напряглось лицо Эммануэля. «Я чувствую, что так правильно, — Анат начала неуверенно, но вскоре ее тон снова стал привычно безапелляционным. — Я хочу, чтобы он был рядом с моими родителями, хочу окружить его своей семьей. Не могу оставить его одного по ночам на кладбище у въезда в поселение, которое только что освятили. Там еще никто не похоронен, и он будет один среди лисиц и темноты. Сама эта мысль сводит меня с ума». — «Но Анат, важно, чтобы в поселении действовало кладбище», — умоляюще произнес Эммануэль. «Брось, Эммануэль, я уже не знаю, что важно», — заткнула его Анат.

Йонатану вспоминается промелькнувшая тогда мысль: осталось только обсудить стоимость, сравнить цены, распечатать таблицу из Экселя и устроить грандиозное мероприятие.

После короткой паузы Эммануэль сказал, что должен это обсудить с равом Гохлером, отошел на другой конец коридора и приложил трубку к уху. Иногда до Йонатана доносилось, как он повышает голос на таких словах, как «мир в семье», «Анат не согласна» и «мы учим из трактата „Сота“, что ради мира в семье стирается имя Всевышнего». По скованным жестам отца было понятно, что он оправдывается.

«Рав думал, мы в Беэроте похороним», — бросил Эммануэль Анат через рыдания Ноа в комнате, где лежал его мертвый сын. Анат, заранее готовая это услышать, ответила ледяным тоном, который становился все строже: «Эммануэль, разговор окончен. Я его растила четырнадцать лет, я его и похороню. Он будет похоронен рядом с моей семьей на Масличной горе, и, при всем уважении, рав Гохлер не имеет права вмешиваться и указывать нам, где хоронить».

Эммануэль предпринял последнюю попытку. «Анат, — сказал он упавшим голосом. — Похороны здесь имеют значение. Это — изъявление нашей веры в Беэрот, нашей уверенности, что мы не отдадим его другому народу, что, вернувшись домой, мы не сдвинемся отсюда ни при жизни, ни после смерти».

Но Анат была непреклонна: «Эммануэль, могила моего младшего сына — не демонстрация, не изъявление и не транспарант. Давай не будем притворяться наивными: очевидно, есть опасения, что правительство примет жалкое решение нас отсюда переселить. Как живых, так и мертвых, точнее, единственного мертвого, который будет лежать в земле Беэрота. Уже было выселение из Ямита, размежевание с Гуш-Катифом, снесенные дома в Амоне. Беэрот — на территориях^[133], нужно стать реалистами и перестать прятать голову в песок».

Последние слова она произнесла не терпящим возражений тоном и немедленно позвонила своему старшему брату Ашеру: «Сама не верю, что говорю это, но Идо не стало. — Только в разговоре с ним, в объятиях спасительного тембра его низкого голоса она позволила себе расплакаться, отдаться слезам, моментально залившим ее лицо. — Я хочу похоронить его рядом с мамой и папой, на семейном участке, ты можешь об этом позаботиться, Ашерке?» — воззвала она к нему.

Вернувшись бегом в палату Идо, она не обнаружила там тела сына.

«Его везут вниз», — пробормотал себе под нос Амнон, муж Ноа, стоявший облокотившись на дверь туалета, упорно глядя в телефон.

Анат закричала: «Не забирайте его, не забирайте его!» — и ощутила, как внутри нее разверзлась огромная пустота. Она знала, что то место, откуда он вышел, теперь готовится принять его назад. Он просто возвращается ко мне, подумала Анат и увидела своих Йонатана с Микой: бледные как мел, они держались за пустую-полную кровать, преданно провожая Идо в большой морг. Подойдя поближе, она протянула к ним руки и крепко обняла обоих, словно пытаясь остановить их стремительное движение. Из нее вырывались обрывки звуков, похожие на частый сухой кашель, и ей почудилось, что это вопль ее опустевшего чрева.