Йонатан с трудом удержался от смеха, а Алиса спросила, будто желая подольше задержаться на теме раздоров в семье Лехави, чтобы укрепить собственную семью:

— А когда вы все вместе жили дома, в Беэроте, — они и тогда все время ругались из-за кондиционера?

— Это был сумасшедший дом, — отвечал Йонатан, радуясь, что семейное согласие между ним и Алисой отчасти достигнуто за счет его родителей. — Знаешь, что меня тогда больше всего поражало? Ночи, когда между ними вдруг все летело к чертям, и папа уходил из якобы семейной постели, бродил по дому с подушкой и одеялом, обессиленно укладывался на диван в гостиной, как гость, приехавший посреди ночи, и там продолжал тихо пыхтеть. Видишь ли, нас, детей, это ужасно удручало, но у нас не хватало смелости об этом заговорить. Только Мика иногда позволял себе пустить осторожную колкость, например: «Папа, твоя подушка в гостиной, как это она здесь оказалась?» И, понимаешь, наутро ссора еще продолжалась, потому что мама, взглянув на диван, спрашивала, не смущаясь нашего присутствия: «Доброе утро, Эммануэль, неужели трудно было постелить простыню?»

— Ты думаешь, они любят друг друга? — вдруг полюбопытствовала Алиса. — Или, вернее, любили ли когда-нибудь?

— Вначале любили, по фотографиям видно. По крайней мере, хочется в это верить. Но потом все притупилось, осталась только общая цель создать дом в Беэроте, и забота, чтобы все дети продолжали идти проторенной дорогой и оставались «досами». Даже когда им обоим стало ясно, что вместе им уже не очень, у них не возникло и мысли о разводе, потому что в домах, где центр всего — ѓалаха и Тора, идут на все, чтобы остаться вместе. Горы свернут, только бы не разводиться. Уж в их поколении так точно.

Он увидел, что Алиса неожиданно напряженно обдумывает его слова.

— Знаешь что? — продолжил он размышлять вслух. — Я помню, ребенком ни разу не задумался о том, что они могут развестись. Только оказавшись в средней ешиве, я встретил детей, чьи родители были в разводе. Их было немного, единицы, и они всегда были из домов, которые считались слабыми с религиозной точки зрения, не вполне такими, как мы. Но помню, как-то однажды я сказал себе, что и мои родители, наверное, разведутся. Ведь между ними нет ни любви, ни отношений. Я уже начал было воображать: что будет, если они разойдутся. С кем я останусь — с молчаливым и безразличным папой (я долго не понимал, что его поведение — следствие контузии в битве при Султан-Якубе), или с энергичной и напористой мамой, которая всего лишь хотела, чтобы я стал знатоком Торы, а поняв, что не стану, потеряла ко мне всякий интерес и махнула на меня рукой. Часами я раздумывал, кто из них останется в Беэроте, а кому придется переехать в Иерусалим, и разделят ли они мебель, и кому достанемся машина. Немало времени тогда потратил я на эти мысли. — Договорив, он ощутил, что взволнован и прерывисто дышит.

10

Йонатан помнил, как Идо внимательно, сосредоточенно слушал, помнил, как изредка прорывалась в нем шалость, выказывая бунтарские стороны его кроткой натуры. С детства Идо любил записывать свои талмудические находки, знал наизусть почти весь раздел «Моэд» в Мишне. Когда Идо был еще совсем ребенком, рав Гохлер соблазнился испытать его по трактату «Бава кама», и в память о его достижении в зубрежке Мишны подарил ему от имени руководства полное собрание Мишны в зеленой обложке с комментариями Кеѓати. Кроме того, отвез Идо в Иерусалим к раву Лидеру, который был большим авторитетом, к тому же обладавшим отличной зрительной памятью, чтобы тот его сам проэкзаменовал, и старенький рав Лидер восхищенно уверял, что мальчик будет великим в народе Израиля и что такая мудрость Торы осеняет мир только раз в поколение. Но нужно его чрезвычайно беречь, добавил он озабоченно, наморщив старческий лоб, и медленно, на ашкеназский манер, повторил последние два слова: чрез-вы-чай-но бе-речь.

После бар мицвы, за пару дней до Рош ѓа-Шана, у Идо начались головные боли. На уроке физкультуры, ровно перед тем как учитель дал знак бежать два километра, он упал в обморок.

Все поселение несло им еду на Рош ѓа-Шана, на последнюю трапезу перед Йом Кипуром и на легкую трапезу после поста. Все присоединились к молитве у Стены Плача, организованной равом Гохлером, за здоровье Идо, сына Анат, ставшего героем поселения. Перед молитвой раввин со странной мистической интонацией сказал, что у Идо — душа цадика, которая притягивает немало критиков (такие речи не соответствовали рациональному ѓалахическому мышлению, которым отличался рав Гохлер, о чем шептались по пути назад в Беэрот). Тот, кто сказал миру — довольно, продолжил рав, пусть скажет и бедам — довольно^[126] и пошлет полное выздоровление реб Идо, сыну Анат, Тут он добавил к имени Идо «хай»^[127], назвал его Идо-Хай, сын Анат, и потребовал, чтобы все впредь называли его этим полным именем.

После этой молитвы начался целый год лечения.

«Идо-Хай должен поехать к Авнеру Шорешу в поселок возле Мерона, — заявила Ноа родителям. — Там есть место, где онкологические больные могут жить в покое. С помощью здоровой пищи, натуральных соков, прогулок на природе, выпаса скота и обилия свежего воздуха и любви он еще выкарабкается. Спасение от Всевышнего — в мгновение ока^[128]. Ведь у слов „заболевание“ и „прощение“ похожий корень^[129], — продолжила Ноа в свойственном ей запале. — Человек должен простить себя, найти в себе прощение, своим смирением преодолеть испытание, и тогда он спасется, то есть выздоровеет. Болезнь просто так, без причины, не наступает. Никогда», — вызывающе выпалила она.

Теперь, когда Йонатан пытается понять, что случилось, как они позволили Идо уйти, что-то в нем противится фактам и бунтует. Ведь это событие предупреждало о себе, посылало ясные, совершенно очевидные знаки. Йонатан оттачивает память, поворачивает линзы до самой точной и самой болезненной резкости. Он знал, что никто не отрицал болезни и не темнил. Совсем нет. Но когда это событие пришло и постучалось, все слышали стук, но были заняты, и прокричали, словно старый, бездетный вдовец: «Секунду, кто там, секунду», — и поплелись ко входу в клетчатых черно-серых изношенных тапочках с расстегнутой молнией, и когда они наконец дотащились до двери, повернули ключ и открыли, никто за ней уже не стоял и не ждал.

Анат и Эммануэль, Ноа и Амнон стояли вокруг высокой кровати. Анат читала псалмы, «Я же уповаю на милость Твою; сердце мое возрадуется о спасении Твоем»^[130] — ибо даже когда острый меч занесен над шеей, не должен человек прекращать молить о милости^[131], настойчиво напоминала она себе, из последних сил цепляясь за веру. Эммануэль, уткнув взгляд в выцветшую репродукцию «Подсолнухов» Ван Гога в синей раме, висевшую на стене у входа в комнату, держал Идо за руку. Ноа плакала, а Амнон, взявший короткий отпуск от учений полка в Баке, гладил ее вверх-вниз по руке и убежденно шептал: «Ноуш, все будет хорошо».

Анат шепотом прорычала Эммануэлю: «Позвони мальчикам, — и, помолчав секунду, прошипела вдогонку: — Пусть сейчас же приедут».

Эммануэль был бледен и не хотел звонить, будто сам звонок стал бы признанием тяжести положения и запечатал бы судьбу Идо. Но Анат настаивала приказным тоном: «Эммануэль, немедленно!» — и он понял, что выбора нет, в таких ситуациях с Анат невозможно спорить, да и Мика с Йонатаном, при всем его желании их защитить, не простят его, если не окажутся сейчас в больнице. Он вышел в коридор, быстро набрал номер, и Йонатан деловито произнес: «Привет, папа, как Идо?» — «Сложно. Ночью было ухудшение, врачи советуют, чтобы вы приехали», — ответил Эммануэль.

Уловив дрожь в голосе отца, Йонатан пошел к Ави Новику и попросил одолжить ему машину. Пожав широкими плечами, Новик осторожно справился о здоровье Идо. «Настало ухудшение», — произнес Йонатан, и лицо его исказилось от боли. Едва произнеся эти два слова вслух, он осознал, что они правдивы. Чтобы не упасть от внезапного головокружения, ему пришлось ухватиться за ствол растущей неподалеку пальмы.