— Алиса, я тебя понимаю, — а про себя подумал: «Но почему она не понимает меня? Почему она со мной так резка, при этом оправдывая свою прямоту заботой обо мне? Как сложно жить с самой близкой тебе душой…»

Алисе хотелось сказать ему: хорошо, муж мой, поступай как знаешь, главное, чтобы мы оставались близки, — но теперь уже не могла это произнести, любое подобное высказывание прозвучало бы неубедительно, будто брошенное просто так. Поэтому она попыталась вымолвить: Йонуш, я правда в тебя верю, — но ее голос развалился на бесчисленное множество крохотных рассыпавшихся шариков, и в итоге она произнесла как можно мягче:

— Йонатан, я принимаю то, что ты говоришь, просто хочу напомнить своему мужу, чтобы позаботился немного и о себе, потому что я его люблю. — Затем опустила ласковый взгляд на свой живот и спросила угодливо: — Хочешь потрогать малыша? По-моему, уже чувствуется его нос. Вот тут, — и вдруг рассмеялась.

Она взяла безвольно опущенную руку Йонатана и медленно провела ею по своему упругому, натянутому животу, словно пытаясь загладить глубокую трещину, появившуюся между ними.

— Вот, представь себе. Это его нос, вот он торчит.

— Значит, у него еврейский нос, — улыбнулся Йонатан растерянно, потому что не ощутил ничего торчащего.

Алиса засмеялась, и он понял, что соскучился по ее непринужденному смеху, заразительному и свободному. Может быть, Мика забрал с собой и ее смех, подумалось ему. Может, и в ней он наполняет тьмой самые сокровенные места, сковывая ее смех, не давая ему прорваться.

Йонатан ощутил жажду и спросил, не хочет ли она выпить чего-нибудь перед тем, как они сядут смотреть фильм. Алиса попросила цветочного чаю, но, взявшись наполнять водой электрический чайник, он услышал, как она говорит: «Ой, что-то мне нехорошо» — и бежит в туалет. Через минуту он прижался к закрытой двери и испуганно спросил:

— Алиса, все в порядке?

После паузы, показавшейся ему нестерпимо долгой, она ответила:

— Не совсем.

Йонатан спросил:

— Что случилось?

Она ответила:

— Кажется, началось кровотечение.

Не зная, что сказать, он чувствовал, как ущербна его мужественность — словно наспех накинутая одежда. Он боялся, что снова выкидыш, и вспоминал, как тогда, ровно два года назад, она скривилась от боли, и он спокойно спросил: «Что ты чувствуешь, Лиси?» Она сказала: «Йон, не знаю точно, но давай поедем в больницу, — затем попыталась улыбнуться и добавила: — Тот факт, что я выбрала тебя, доказывает, что интуиция никогда меня не подводит».

Тогда она выглядела ужасно. Согнувшись вдвое, быстро повязала голову платком, закинула в синий рюкзачок «Дженспорт» несколько прокладок и зубную щетку, и они побежали к шоссе, где Йонатан вскинул руку в отчаянной попытке поймать такси. Мимо пролетела белая машина, водитель которой их проигнорировал, проехала вторая и затормозила — таксист с сочувственным лицом поднял руки в знак того, что занят, и только третье такси остановилось. На поворотах Эйн-Карема они чуть не слетели в пропасть, Алиса глубоко дышала и крепко сжимала его руку. Накануне, за ужином, она сказала ему: «Замечательно, что во время беременности можно постоянно друг друга касаться — так ребенок приходит в мир на исходе девяти месяцев, во время которых его родители нераздельны».

Но эти радостные речи казались очень далекими, когда они, объятые страхом, ковыляли к приемному покою. После того как они заполнили все необходимые анкеты у секретарши, к ним подошла миниатюрная сестра, спросившая, что случилось, а Йонатан ответил: «Проблемы с беременностью», и та быстро проверила пульс и давление его Алисы, которая уже не принадлежала ни ему, ни не-ему, никому, кроме страха, который полностью охватил ее и выбелил ее лицо. Он слышал, как сестра задает бесконечные вопросы, затем она пометила что-то в листе и побежала позвать врача, и Йонатан понял, что все плохо — иначе бы она не бежала. Пришел молодой врач и позвал их за собой в маленький боковой кабинет, где Алиса взобралась на кушетку, а врач взял в руку прибор ультразвука, и на его лице отразилось удивление, будто он впервые столкнулся с подобным случаем. Врач сказал Алисе: «Нет сердцебиения», — и Йонатан подумал: «Наш росток умер».

Где в теле таится разрушительная сила, превращающая нас в носителей смерти? И кому теперь сообщить? Как отреагируют родители? Он сказал Алисе: «Ты можешь сама подняться в палату?» Она ответила: «С трудом» — и стала осторожно взбираться по ступенькам, а он поддерживал ее сзади и хотел взять за руку, но знал, что ѓалаха это запрещает. Возле кровати в палате он сказал ей: «Отдохни, Лисуша моя», — а она бросила на него жуткий взгляд и произнесла: «Если бы».

С тех пор причина и смысл его бытия оставалась в постели (вначале в палате, затем дома), содрогалась от рыданий под одеялом, распустив длинные каштановые волосы, а он взял в Бецалели несколько дней отпуска и неотлучно находился рядом с ней, оставаясь на связи с молодым врачом. Того звали Амир Хадад, он оказался добрым ангелом, дал им номер своего личного мобильного со словами: «Звоните, как только понадобится, обязательно» — и отвечал на все ее вопросы. Пришлось снова и снова посвящать в суть дела ее родителей, и его родителей, и уважительно останавливать понятные порывы прийти, побыть — низким, серьезным голосом повторять им, как будто это он превратился во взрослого родителя, а они заняли место детей, которые капризничают и не успокаиваются: «Алисе нужно побыть одной, ей нужен покой».

По ночам, убедившись, что она позволила себе заснуть, он сидел в тесной гостиной и просматривал все трактаты, пытаясь найти какое-нибудь ѓалахическое позволение прикоснуться к ней, как она просила, несмотря на выкидыш — может быть, ее просьба соответствует стиху «Время Господу действовать: закон Твой разорили»?^[75] Может быть, в таких случаях позволено менять закон? Ведь он ей нужен сейчас, чтобы не сойти с ума, а это уже случай «больного опасной болезнью»^[76], ведь это не любовное прикосновение, не ради удовольствия; а что, если он просто наденет тонкие перчатки — это разумный компромисс, приемлемый для всех.

Но сколько бы он ни вчитывался, сколько бы ни перелистывал дрожащими руками шелестящие страницы, он знал, что разрешение на тонкие перчатки касается только самих родов, а сейчас ведь уже все позади, настолько позади, что впереди ничего не осталось, и несмотря на то, что он был уверен, что, окажись перед ним Рамбам, тот бы позволил, но Йонатан все равно не решался дотронуться до Алисы ни мизинцем, даже до ее лица, покрытого сыпью. Абсолютность завета с ѓалахой подтверждается именно в тот момент, когда ты с ней не согласен — такой афоризм родился в его уме, и с его помощью он пытался объяснить свое смятение. Это — жертвоприношение: принести в жертву самое важное, отдать то, что невозможно отдать.

А вдруг выкидыш из-за него? Йонатана внезапно прошиб холодный пот. Из-за его боязни отцовства, точнее, страха появления ребенка? Гены безумия, которые беснуются в семействе Лехави и в каждом проявляются по-своему, обязательно перейдут и к ребенку. «Именно боязнь такой участи заставила крошечный плод выброситься из чрева Алисы», — подумал Йонатан.

Тогда он задался вопросом, что будет в следующий раз. Ведь он не может всякий раз утопать в ядовитом страхе перед тем, что прерывает пуповину, привязывающую младенца к Алисе. Именно она внушила ему, что ешива — это теплица, что нужно ее иногда покидать, и вывела его к полному весны воздуху снаружи, к зелени листьев и к нежной любви на краешках его души. А теперь он в смятении, и жизнь вне ешивы полна соревнования, ужаса и хранит тысячи путей уступок, и примирения, и неудачного ухаживания, и забвения, и усталости, и беспамятства, и хватит, нет сил, он хочет вернуться в теплицу, бросить все и отдаться Торе, любимой лани и прекрасной серне^[77], в чьей любви можно заплутать навеки. Она — возлюбленная, что никогда не плачет, не погружается в тоску, не укрывается одеялом, под которым не может согреться, не требует: дайте мне сыновей, дайте мне сыновей, которые не погибнут, — лишь бесконечно и неустанно радует любящего ее.