— Боюсь, — сказала она.
— Чего, Лисуша? — спросил он.
— Сейчас — всего, — ответила она, еще надежнее прячась за пуховой «стеной».
— Я вижу, и мне больно от этого. Но как бы ты поступила, будь ты мной? — спросил он напрямик. — Допустим, ты сейчас Йонатан, и у тебя есть любимый брат по имени Мика, и этот брат уже на грани, он мчится по наклонной и вот-вот разобьется, что бы ты стала делать, Алиса? — Он на секунду замолчал, взглянул на нее и добавил: — Ведь о нем совершенно некому позаботиться.
В ответ на его попытку примирения Алиса изогнулась, как серп, тронула свадебное кольцо на пальце, обратила взгляд на своего мужчину, тонущего, по ее мнению, в зыбком болоте, и произнесла:
— Йонатан, мне больно тебе это говорить, но я прежде всего боюсь за тебя, и мне важно, чтобы ты берег себя, дорогой мой. — Она сделала небольшую паузу после слова «мой». — Я хочу быть твоей крепостью, хочу защищать тебя от мира, от всего, что тебе угрожает. Потому что в последнее время ты совсем плохо выглядишь и такими темпами можешь сам двинуться умом, как Мика. Мне очень страшно, потому что ты похудел и выглядишь изможденным, а ведь именно сейчас ты должен взять себя в руки и перестать играть роль его отца. Посмотри, что происходит: ты забросил йогу, еле успеваешь подготовиться к урокам для Бецалели, почти не ешь нормально. Сколько можно? Я тебе честно скажу: мне это не подходит, да и, правду говоря, вся твоя помощь ему вовсе не помогает, это как строить замок на воде, и снова строить, и снова, а он никогда не перестанет тонуть и не останется на плаву. Это болезнь, от которой не выздоравливают, и, между нами говоря, нечем тут помочь. Я хочу быть той стеной, которая остановит тебя прежде, чем с тобой случится беда. — Она еле сдерживала подступающие слезы, готовые вот-вот хлынуть из ее глаз.
Глядя на Алису, Йонатан почувствовал себя обманутым, а кроме того, его очень испугал напористый и лишенный сочувствия монолог, который обрушила на него любимая женщина. Да, любимая — ведь ощущение предательства может вызвать только человек, которого мы любили до беспамятства. Он снова и снова проигрывал внутри себя ее слова, запускал и останавливал, всматривался в них огромными перепуганными глазами ребенка, знающего, что слова беспощадно заставляют взрослеть. Вновь и вновь он слышал эти слова, представляя, что внимает старухе, требующей от пожилого мужа оставаться в форме, не забрасывать свое дряхлеющее тело, сохранить, вопреки недоброжелательным взглядам, остатки былой молодости.
Но может быть, она действительно ревнует, прошептал он сам себе. Поступает так только от любви. Действительно боится, что его силы иссякнут в бесконечной операции под названием «Мика» и у него не останется сил на их новое «вместе» и особенно на приближающееся семимильными шагами отцовство, которого он страшится. Быть может, его участие в Мике маскирует панику перед появлением ребенка, неизбывный страх стать родителем.
— Меня не нужно окружать стенами, — набычился он.
— Тогда без стен, Йонуш, только вернись ко мне.
В ее голосе, донесшемся из-под пухового одеяла, Йонатан различил едва слышимую мольбу. Ему хотелось продолжать задавать тяжелые вопросы: кто позаботится о Мике, что поделать, что все беды валятся на меня — и знал, что они могут продолжить спор, но зачем? Чего он добьется, если станет с ней ругаться? Ведь он последовал за ней, оставил ради нее Тору, нашел вместе с нею жизнь. Он сдался:
— Хорошо, Лисуш, я вернусь на йогу, — но это прозвучало по-детски, ведь йога с Шаем не могла умерить все страхи Йонатана, в том числе и его страх перед грядущим отцовством.
Ее слова, камнем упавшие ему на сердце, не давали покоя, больно царапали его внутри — а ведь он всего лишь искал убежища, хотел закрыть за собой тяжелую железную дверь и сесть играть в глупые компьютерные игры, чтобы убить время, переждать, пока не минует опасность. Он хотел быть уверенным, что сюда никто не может проникнуть, никакая торпеда не пробьет эту защиту, никакой шум не просочится.
«Женщина понимает гостей лучше мужчины»[74], — сказано в трактате «Брахот», и в точном соответствии написанному Алиса сейчас негодует против незваного гостя и угрозы гнездышку. «Слушайте ее, слушайте», — грохотал реб Ицхак на уроках по семейной жизни в ешиве, на которые допускались только отслужившие в армии. На эти уроки стекались студенты изо всех ешив в округе, даже из Иерусалима по пятницам прибывала машина, набитая ими, — всем хотелось узнать то, о чем ни в одной другой ешиве не были готовы говорить открыто. Сейчас, прислушиваясь к затерянному где-то внутри голосу реб Ицхака, Йонатан пытался найти источник той свободы, что вдруг распространилась в нем и провозглашала громким реб-ицхаковским голосом: «Женщина знает, что в ее мужчине свое, а что — гость, что постоянно, а что временно. Ее не обманешь. Женщина понимает, в этом ее сила. Этому нас учат мудрецы, а Рамхаль добавляет и поясняет. Следует к ним прислушаться. Глубокое понимание этого женского знания — корень к построению семьи».
На экран его телефона втиснулись еще пять сообщений от Мики: «Позвони мне», — настойчиво повторяли они, и с каждым разом шлейф из восклицательных знаков в конце фразы увеличивался.
Алиса вдруг встрепенулась и пронзила Йонатана тяжелой правдой:
— Спрашиваешь, кто о нем позаботится? Знаешь, кто позаботится? Тот, кто его породил, да, — в ее надтреснутом голосе слышались с трудом сдерживаемые слезы. — Пора твоим родителям взять себя в руки. Да, Идо умер! — возмущалась она, высвобождая волосы из сиреневой резинки и встряхивая ими, словно после долгого заплыва в бурной воде. Она вдруг показалась ему незнакомой. — Да, это несправедливая доля, что один их сын умер от рака, а второй страдает от таких приступов, но такая уж доля им досталась, так что пусть твой отец перестанет зарываться в свои толстые линзы, а мать пусть оставит бредовый храм Идо, который она устроила в гостиной. Пора им открыть окна и вспомнить, что у них есть еще дети в этом мире — старшую зовут Ноа, среднего Йонатан, а младшего Мика. Иногда мне хочется подойти к ним и громко сказать: Эммануэль и Анат, выходите — или прошептать каждому из них на ухо: Эммануэль и Анат, вокруг вас целый мир, и все ваши упражнения для глаз, и все ваши бормотания псалмов не помогают вам его увидеть.
Когда Алиса заговорила о родителях, Йонатан сжался, закрылся, ушел в себя. Он знал, что она права, но в ее тоне не было сочувствия. Каким бы критическим ни было отношение к ним (у него самого хватало критики по поводу путей, которыми они его покидали) — есть вещи, о которых не говорят просто потому, что они не могут не прозвучать чудовищно.
Увидев, как он сжался, Алиса поняла, что перегнула палку, что надо замолчать. Однако она была уверена, что борется за то зернышко, которое он посадил в ней почти четыре месяца назад, которое теперь росло, принимало форму, развивалось… Но быть может, там растет и страшное семя раздора. Безумие внутри и безумие снаружи, насколько любовь тут в силах помочь?
Она знала, что борется за свою жизнь. Знала, что и сама уже близка к тому, чтобы выпрыгнуть из высокого окна: стремительное падение с потрясающим видом на Эйн-Карем, и она разобьется обо все «негодное», то притягивающее, то отталкивающее ее в таком темпе, что уже невыносимо стерпеть. Ведь Мика — только несчастная жертва маневров, отвлекающих от ее собственных душевных изъянов. Алисе хватало духу признаться самой себе: она завидует свободе Мики — он может открыто безумствовать, но только бы Йонатан не догадался об этих ее мыслях. Когда ты поймешь, безмолвно обратилась она к нему, рано или поздно придется сделать выбор: или Мика, или мы и наше как бы управляемое, якобы прирученное безумие. Она положила руку на свой пока еще крошечный живот и сказала прерывистым голосом:
— Ради него, не дай нам все потерять.
Телефон, лежащий на столе в гостиной, непрерывно звонил — Мика словно приклеился к нему, и Йонатану казалось или хотелось, чтобы так было: Алису несколько обескуражил собственный напор, она поняла, что надо притормозить. Йонатан произнес:
