Жан нехотя убирает руку и выдыхает, через усилие отступая назад, однако ей почему-то хочется спрятаться в его объятиях, уткнуться лицом в широкую грудь и позволить внутреннему шторму улечься штилем за ребрами. Микаса трясет головой, подавляя этот порыв — слишком много Кирштейн заставляет ее чувствовать.

Оглушенная остаточным удовольствием, она прижимается лопатками к стене и чувствует спасительную прохладу камня. Влажное белье перекрутилось, и теперь врезается в приятно онемевшую кожу, посылая по телу импульсы дискомфорта. Микаса, погасив в себе смущение, скользит рукой за пояс брюк, кое-как расправляет ткань, попутно застегивает молнию и со второго раза попадает металлическим язычком пряжки в узкую прорезь ремня. С глаз все никак не спадает морок наваждения, ресницы слипаются, стоит ей прикрыть веки, между бровей отчетливо пульсирует жилка, и эта размеренная пульсация эхом отдается в совершенно пустую голову.

С трудом веря в реальность произошедшего, Аккерман переводит взгляд на Жана и удивленно выдыхает: он медленно подносит пальцы к лицу и, не отрывая ответного голодного взгляда, слизывает влагу, вновь посылая нарастающие волны возбуждения куда-то вниз живота.

У нее вновь перехватывает дыхание.

— Как бы я хотел сделать для тебя больше, — охрипшим голосом добавляет он.

Повисает звенящая тишина, дождь, как оказывается, тоже прекратился. Тени ползут по стенам, растягиваются в длинные, бесформенные кляксы — единственные свидетели их страсти.

Микаса выпрямляется, одергивает рубашку и убирает с щек липкие пряди. Вожделение все еще давит на голову, а вместе с ним и непонятное, распирающее чувство поселяется в груди: хочется то ли заплакать, то ли сбежать, то ли попросить его прикоснуться к ней вновь.

Словно чувствуя эту внутреннюю борьбу, Жан обхватывает ее плечи своими ладонями и притягивает к себе — в объятиях тепло и спокойно.

Сладко.