========== Часть 1 ==========
— Если ты устала — можешь пойти вздремнуть, я сам подежурю.
Они сворачивают в одно из ответвлений бесконечных коридоров замка, и Микаса смотрит в окно: ночь сегодня безлунная, по-осеннему дождливая. Жан, идущий рядом, дышит как-то сбивчиво, то глубоко вдыхая, то судорожно выдыхая — не часто им приходилось дежурить вместе и находиться рядом так долго. Однако ей комфортно, даже излишняя внимательность и забота Кирштейна, обычно игнорируемые ею, не надоедают.
— Я в порядке. Может, ты сам хочешь отдохнуть?
Он слабо мотает головой, оттягивает воротничок рубашки, обрамляющий шею, и на грани слышимости проговаривает:
— Что ты, Микаса. Я бы с тобой хотел побыть.
На секунду их плечи соприкасаются, и она чувствует, как Жан вздрагивает: даже в приглушенном мутном свете, испускаемом свечами, видно, как по его скуле расползается румянец.
— Ты всегда так странно ведешь себя рядом со мной, — зачем-то включает дурочку она.
Ее почти забавит смущение, мощными волнами исходящее от него.
— Думаю, ты понимаешь, почему.
— Может, не понимаю. Ты никогда не говорил мне ничего конкретного, Жан.
Микаса почти чувствует, как он волнуется, ей самой почему-то становится жарко от своих слов.
— Ну, я помню, как по началу восхищался твоим красивым лицом, кожей, волосами, — он неловко почесывает затылок, — но потом все изменилось. Подростковая заинтересованность переросла во что-то большее. Любовь, наверное…
Она хмыкает, прячет руки в карманах брюк и отводит взгляд. Ответить ей нечего — похожего опыта у нее не было. Брата она хотела защитить, огородить от всех опасностей мира, но, чтобы это вылилось во что-то большее… Подобного Аккерман не испытывала, хотя и не знала толком, каково это — влюбиться.
— Жан, — она останавливается, вглядываясь в его лицо, обведенное тенью, — как ты понял, что по-настоящему влюблен в меня?
Микаса смотрит на него снизу вверх и чувствует себя уменьшившейся в несколько раз: он выше нее, даже выше, чем Эрен, широк в плечах и хорошо сложен — тонкая ткань рубашки плотно облегает плечи и грудь, слегка приглушая линии внушительных мускулов. А еще, Жан как-то по-особенному нежен к ней до приятной щекотки за ребрами, и сейчас опять смотрит с такой тоской, таким смятением, что ей почему-то хочется притронуться к нему, забрать эту щемящую печаль себе.
Однако Кирштейн оказывается быстрее: длинные пальцы приподнимают ее голову за подбородок, в лисьем прищуре блестят карие глаза.
— Когда каждый день стал приносить мне боль, Микаса, — бархатным, пониженным на несколько тонов голосом говорит он, и этот приятный тембр отдается жаром на щеках, — больно было от того, что ты даже не смотришь в мою сторону, что я не могу коснуться тебя, подарить свою ласку.
Кончики пальцев несмело оглаживают челюсть, спускаются ниже, к шее, задерживаются на участке, где ускоряет свой ритм пульсирующая жилка. Свечное пламя дрожит, тени судорожно колышутся — по полу тянет свежей прохладой, оцарапавшей щиколотки Аккерман за подвернутыми брюками. Но эта ненавязчивая свежесть не остужает ее пыла, наоборот, с каждой секундой ей кажется, будто кожа накаляется до немыслимых температур. Тронь ее — можно обжечься.
Мгновение она не дышит, придавленная взглядом, полным вселенского обожания, чувствует, как раскалённая дрожь ползет от сердца к низу живота, ногам. А затем привстает на цыпочки и приближается к лицу Жана так, что его теплое дыхание опаляет щеки. Золотистые ресницы дрожат, на дне расширившихся до предела зрачков Микаса замечает слабую искру удивления. Ее взгляд заинтересованно скользит ниже, по едва проступающим линиям скул, легкой щетине, обрамляющей острую челюсть и, наконец, задерживается на губах. Кончик чужого языка влажно мелькает в самом уголке рта, и она, подчиняясь неясному внутреннему порыву ощутить вкус его кожи, подается вперед, закрывая глаза.
Шум крови оглушает, щекочущие капли пота сползают за ворот рубашки. Губы его оказываются трепетными, жадными, но удивительно мягкими: Микаса неловко вторит его движениям, совсем опьяненная первой близостью, и с наслаждением погружает руку в шелковистые пряди.
Языком проводит по нижней губе, неумело, осторожно, отчего мощная рука обхватывает ее тело чуть ниже талии, и Жан тянет ее на себя, прижимаясь так, что носки ботинок отрываются от пола. Хватает за волосы, проходится в поглаживающем движении до затылка и со слабым стоном подталкивает ее голову ближе, к своему лицу, хотя казалось — они настолько близко, что Аккерман даже дышать нечем.
У нее дрожат колени от осознания того, что все происходящее необратимо, на грани запретности — чудится, будто вот-вот из-за угла выйдут другие дежурные, или чего хуже, капитан Леви. Но Жан так самозабвенно вжимается в нее, что уже плевать на все, хочется полностью отдаться жарким объятиям.
— Я хочу сделать для тебя кое-что. Ты позволишь мне? — горячечно шепчет он, прерывая упоительный поцелуй.
В чужих глазах столько трогательной преданности, столько страсти и любви, что Микаса покорно кивает и уже мало соображает, когда Жан ступает ближе, не отводя затянувшегося поволокой взгляда.
Ей почему-то хочется сдаться под его напором, этой опьяняющей пылкостью, почувствовать, какого это, когда тебя действительно… любят.
Он почти невесомо касается участка кожи за задравшейся рубашкой и вытягивает остатки ткани из-за пояса брюк, затем осторожно расстегивает пряжку ремня и молнию. Мир резко сужается до ловких манипуляций Жана у ее живота, до незнакомого доселе предвкушения и азарта, ударивших в голову не хуже вина.
Одной рукой он тянется к расстегнутым полам брюк, оттягивает резинку нижнего белья и вскользь проходится по мокрым складкам между ее бедер. Микаса пятится назад и врезается спиной в холодную каменную стену, хватаясь за его плечи. Губы замирают в беззвучном стоне: от прикосновения теплых пальцев становится так сладко, что гудящий поток мыслей заглушается, а в солнечном сплетении упоительно саднит. Воздух со свистом врывается сквозь крепко сжатые зубы, пальцы комкают хлопковую ткань, почти болят от напряжения: она чувствует, как перекатываются и каменеют мышцы на предплечьях Жана, и от ощущения этой силы становится невыносимо душно, возбуждение почти болезненным спазмом скручивает низ живота. Он придвигается вплотную, не прекращая ритмичных поглаживающих движений, свободной рукой обхватывает ее шею и в долгом, нежном поцелуе задерживает губы на лбу.
Микаса вся трясется, ей до одури хорошо от его запаха, свежего, насыщенного запаха мыла, что им выдают каждую неделю, по особу раскрывшегося на его коже. Кирштейн что-то неразборчиво шепчет, губы мажут по виску, пылающей скуле, становится до мурашек приятно чувствовать его мощное тело своим.
Она делает небольшой шаг в сторону, отчего подошва ботинка мягко скользит по брусчатому полу, раскрывает бедра и притирается к скользким костяшкам.
Жан и сам весь дрожит, дышит загнанно, тяжело, а затем прислоняется к ее лбу своим и тихо, головокружительно стонет, толкаясь в раскалённую влажность двумя пальцами. Микаса замирает, чувствуя распирающее трение внутри, смотрит на него осоловелыми глазами: по всему телу распространяется незнакомая, гулкая пульсация, скапливаясь внизу живота, между раздвинутых ног, картинка перед глазами вдруг стремительно смазывается в оранжево-желтое пятно. Терпеть такое становится почти нереально.
— Еще чуть-чуть, — льнет к ней он, выдыхая в волосы, и тут же накрывает губами особо чувствительное место у основания шеи.
Волоски липнут к влажным щекам, Микаса хватает ртом воздух, чувствует, как жажда царапает горло: слюна горьким комом скатывается на языке, и она с трудом сглатывает его, угадывая под напряженными ладонями изломы каменных плеч Жана.
Его пальцы с силой надавливают на мокрую плоть и погружаются внутрь, снова и снова, пока у нее из груди не рвется жалобный стон, пока не подкашиваются вдруг переставшие слушаться ноги, пока под плотно сомкнутыми веками не вспыхивает иллюзорное пламя, расплескиваясь по телу долгожданным удовлетворением. В ушах повисает тонкий, оглушительный писк.
