Цесаревич сделал знак, чтобы его сопровождающие следовали за ним, да тут словно споткнулся. Подойдя к семейству Каретникова, он замер перед его дочерью, красота которой сразу обожгла сердце. Боже мой, куда уж там до неё штатным дворцовым раскрасавицам, замученным столичным климатом петербургским. Кровь с молоком. Стройна, светловолоса, голубоглаза – подлинная русская красавица. И откуда такое чудо в глуши, в сельце невеликом, захолустном?

– Супружница моя, Ксения Ефимовна, – представлял меж тем Каретников.

   «Красива, – отметил про себя цесаревич. – Есть в кому дочери быть волшебной, сказочной, неотразимой…»

   Конечно, что-то сказал галантно. А сам-то, сам во все глаза на необыкновенную девицу…

– Дочь моя, Елена Алексеевна, – продолжил Каретников.

   Редко цесаревич замирал перед столичными красавицами, а тут замер на мгновение и склонился, чтобы поцеловать руку, хотя хотелось в этот миг прикоснуться губами не только к маленькой милой ручке.

   А она-то, Алёнушка, словно из прекрасной русской сказки, тоже замерла, и тоже забилось её сердечко в неведомых предчувствиях, чего-то неотвратимого, чего-то доселе казавшегося невозможным для неё, совсем ещё юной девицы.

   А хозяин уже приглашал в дом на обед. В русских имениях в подобных случаях всё что по полудни – всё обед, даже если и сумерки густятся вокруг.

   На обеде всё чинно, по этикету. Всё, да не всё. Словно в полусне цесаревич Александр и Алёнушка, ломая все планы родительские, сели рядышком во главе стола – ну не дать не взять – жених и невеста. Наверное, уже в те минуты ёкнули сердца родительские и у Алексея Степановича, и у Ксении Ефимовны. К чему приведёт такая вот влюблённость с первого взгляда, тем более, влюблённость молодых людей, столь неравных по происхождению. Это тебе не отставной офицер Михаил Кузьмич Пржевальский, что повадился в дом, надоедая сватовством, пока не дал ему Алексей Степанович от ворот поворот и отказал в приёмах. А тут – страшно сказать – наследник Российского престола, сын грозного императора Николая Павловича, о котором более чем наслышан смоленский помещик Алексей Каретников.

   Как себя вести? Что делать? На обеде сидели родители Елены Алексеевны как на раскалённых углях. Здравицы произносили, гостей потчевали, а сами глаз не спускали с цесаревича и доченьки своей. Эх, пара то хоть куда. Друг другу под стать. Да только невозможна такая пара. Это в допетровские времена русский царь выбирал себе в жёны первую красавицу из сотен девиц России. И не так уж важна была знатность невесты, хотя, конечно, те, кто занимался поиском красавиц, представляли на выбор дочерей вельмож, которые отблагодарить могли. Закулисные пружины и тогда действовали.

   Но настали времена другие. По правилам, установленным в угоду Западу, жениться наследник престол мог только на европейской принцессе, чтобы через принцессу эту, когда она станет императрицей, воздействовать на русского государя.

   Эх, были б старые времена, допетровские, как славно могло всё закончиться! Цесаревич был по-настоящему очарован, и когда после обеда Каретников пригасил гостей прогуляться по саду, случилось для него событие, встревожившее не на шутку. Цесаревич исчез. А вместе с ним исчезла и его доченька-красавица. Ну не так, чтобы уж совсем исчезли. Просто удалились от гостей и хозяев, уединились в саду.

   Что можно было ожидать от юного цесаревича? Следил Каретников краем глаза, да разве ж уследишь? Сад большой, имение вообще весьма и весьма солидное. Выйдя в отставку и женившись на богатой невесте из рода Демидовых, Алексей Каретников купил это имение у своего бывшего хозяина, помещика. Уж больно прикипел душой к этим местам.

   И вот теперь по великолепному саду этого имения прогуливался с его дочерью не кто-то, а наследник российского престола.

   Цесаревич и необыкновенная его спутница прошли немного по аллейке сада, а тут и беседка на пути, вся утопающая в зелени. Заглянули в неё. На столе книги.

   Вот и тема для разговора…

– Что читаете? – с интересом спросил цесаревич.

– Писателя Нарежного, Василия Трофимовича Нарежного… Папенька из Смоленска привёз. Слог замечательный, напевный, – проговорила Алёнушка, пряча взор своих прекрасных глаз.

   Цесаревич взял книгу, прочитал:

   «Прелестна заря утренняя, когда ланиты её сияют на чистом небе; благоухающ ветр кроткого вечера, когда веет он с лона розы и лилии; блистательны прелести ваши, девы славенские, когда кротость души и спокойствие сердца изображают светлые взоры ваши!»

   Он посмотрел на Алёнушку и сказал:

– Знаю, знаю… Это «Славенские вечера», посвящённые древности. Это новелла, кажется, «Вечер седьмой: Ирена»?

   И он, внезапно вспомнив обилие иноземных девиц при дворе, пробежал глазами по странице, выбрал то, что брало за душу, пристально глянул на смоленскую красавицу и почти не глядя в текст, прочитал, видно, выстраданное в мыслях о будущем, о прекрасном, обо всё, что ожидает каждого великого князя в этой жизни:

   «Не подражайте дщерям земель иноплеменных, которые славу свою полагают в искусстве прельщать, не чувствуя влечения сердечного. Тщеславятся они числом побед своих, коварством приобретаемых. Прелестью жизни называют они свободу буйную не покоряться святым законам стыдливости, лучшему украшению пола прелестного. Не подражайте им, дщери российские. Внемлите древней песне моей. Вы познаете, что победы таковы непродолжительны. Время откроет коварство, разврат, сокрытые под личиною кроткой любезности. Тогда исчезнет торжество мнимое, и преступная прелестница будет жертвою несчастною своих замыслов!».

   Елена Алексеевна посмотрела на него с удивлением, и цесаревич, перехватив взгляд сказал с улыбкой:

– Удивлены? Бравый военный и вдруг понимает и способен прочувствовать такие строки?

– Нет, нет, что вы?! – попыталась возразить девушка.

– Не надо. Я же вижу и не обижаюсь. Просто мой воспитатель, мой главный, я бы сказал, учитель знаете кто? – и не дожидаясь ответа, назвал: – Василий Андреевич Жуковский. Слышали о таком?

– Ещё бы…

   И прочитала…

   Ах! Не с нами обитает

   Гений чистой красоты;

   Лишь порой он навещает

   Нас с небесной высоты…

   Цесаревич улыбнулся и сказал:

– Нет, нет. Тут не согласен. С нами обитает гений чистой красоты. С нами. Василий Андреевич мне говорил, что из этих его строк Пушкин взял в своё знаменитое стихотворение вот именно это. Помните: «Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты…» Вы, именно вы, милая Алёнушка, гений чистой красоты.

– Ну что вы, что вы?

– Не спорьте, не спорьте…

   Цесаревич взял её руку, поднёс к губам и коснулся того места, где заканчивалась лёгкая перчатка.

– Настоящий мужчина, – продолжил он. – Обязан быть решительным, смелым, обязан быть властным, обязан уметь вести за собой в бой… Но он обязан чувствовать «гений чистой красоты», понимать прекрасное, владеть не только резким языком командным, но и языком изящной словесности.

   Он снова коснулся её руки, полу-обнял за талию.

– Ой, нас, кажется, ищут, к нам идут.

   Шёл граф Адлерберг. Больше никто не решался нарушить уединение цесаревича и прекрасной дочки хозяина имения. Но это уединение становилось уже, мягко говоря, слишком затянувшимся.

– Да, да граф! – кивнул цесаревич, упреждая какие-то слова, которые тот должен был произнести. – Мы идём. Что там?

– Вечерний чай…

– Ах, вечерний чай… Да, да… Мы сейчас. Ещё пару минут.

   Цесаревич был в этом месте и в эти часы главным, самым главным. Он мог решать и делать, казалось, всё, что его душе угодно. Но это только казалось. И он в значительной степени являлся пленником этикета – тех ограничений, которые придумали себе люди, чтобы сделать свою жизнь сложнее, скучнее и неинтереснее. Ограничения в «многомятежных человеческих хотениях» – любимая фраза Иоанна Грозного – необходимы, но важно, чтобы они исходили не от нарочитого «держать и не пущать», а из сердца, из души, порождённые не только знаниями порядков и правил, а воспитанием – правильным, назовём его патриархальным, – воспитанием, которое всегда выше образования, превращающегося в образованщину, если нет воспитания.