– Ну как? – спрашивает Алеша.

Поднимаю голову – он елозит на стуле, взгляд тревожный.

– Неплохо, – отвечаю, – но я должна прочесть еще хотя бы пару заметок, чтобы составить четкое представление о твоем слоге. – На самом деле, я уже все поняла, но мне хотелось его потомить. Как-то нужно бороться с этой его непомерной самоуверенностью. А, может, наоборот, ей нужно поучиться. Мне ее явно не хватает – иду путем сомнений.

– Пиццу будешь? – киваю. – А пиво?

– И пиво.

Снова принимаюсь за чтение. Пожалуй, из него получится телеведущий: внешность, голос, харизма и тексты для себя сможет писать сам. Пожалуй, будет не стыдно замолвить за него словечко на телевидении.

Нам принесли пиццу и пиво.

– Хорошо, я позвоню завтра своему приятелю с телевидения и договорюсь о встрече. – Резюмирую я.

Что за нелепая ситуация, почему я сейчас выступаю в роли какой-то покровительницы? Я хочу быть женщиной, хочу быть слабой, хочу, чтобы этот мужчина, сидящий напротив, за мной ухаживал. И если он предложит разделить счет, мне, видимо, придется застрелиться. Потому что тогда я потеряю уважение и к себе, и к нему.

– Спасибо! Спасибо! – заверещал он.

– Пока не за что. – Отрезала я. – Давай свою пиццу, очень есть хочется.

Стреляться мне не пришлось – он заплатил за меня.

Мы шли по улице. Дул северный ветер. Он кружил мою длинную клетчатую юбку, бесстыдно заглядывал под нее. Я дрожала от холода.

– Ты совсем замерзла, – сказал Алеша, – и робко обнял меня за талию и прижал к себе. – Так лучше?

– Так значительно лучше. – Я рассмеялась.

Пошел снег. Мы прибавили шагу.

– Вот мой дом, – сказала я, когда мы подошли к моему подъезду. – Спасибо за прекрасный вечер.

– Это тебе спасибо, – отвечает он. Молчит, смотрит мне в глаза, покусывает губу, будто хочет сказать что-то еще, но не может решиться. – Я…я… Ладно, я скажу. Я слегка пьян и отчаянно смел, – он усмехнулся. – Я придумал всю эту историю с телевидением, потому что не знал, как тебя снова увидеть. Ты… – Он заглянул мне в глаза. В его глазах отражался свет фонаря, а на лице таяли снежинки. – Ты мне очень нравишься.

– Так я могу не звонить своему приятелю?

– Почему же? Звони. Глупо упускать такой шанс. – Он рассмеялся. – Но то, что я тебе сказал – правда. Пойдем завтра в кино?

– Я подумаю, – ответила я надменно, но сама чуть не взорвалась от радости. О таком повороте событий я даже мечтать не могла. – Мне пора. Спокойной ночи.

Он смотрит на меня, будто ожидает чего-то. А я разворачиваюсь и ухожу. Прежде чем за мной захлопнулась дверь, я услышала разочарованный вздох Алеши.

Я ему нравлюсь. Я ему нравлюсь! Кажется, я так и заснула с глупой счастливой улыбкой на лице.

Царствие небесное. Сектор досудебного ожидания.

На следующее утро после похорон в Алешину дверь постучали. Стучали настойчиво и громко. Алеша проснулся, открыл глаза, несколько минут не мог понять, где он находится. Что за красивая белая комната? Почему за открытыми огромными окнами шумит океан? Ах, да, он умер и теперь находится в месте, похожем на рай. Вот уже который день он не может привыкнуть к тому, что умер. Кто это там стучит? Он вскочил с постели и как был в одних трусах, кинулся вниз.

За дверью стояли два господина в похожих серых костюмах, голубых сорочках и синих галстуках. Одного из них Алеша узнал – толстяк, который присутствовал на его похоронах. Помощник адвоката, вспомнил он. Второй – высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Его черные волосы с редкими прожилками седины тщательно прилизаны каким-то гелем. Глаза пронзительно синие. Наверное, именно поэтому он и носит синие галстуки – они подчеркивают цвет его глаз, – подумал Алеша. А тот второй, наверняка, ему просто подражает. У него-то глазки цвета неопределенного, да и не видно их почти за валунами жира. Оба господина тоже смотрели на Алешу с интересом и явным неодобрением. Высокий даже брезгливо поморщился, глядя на Алешины трусы. Нормальные трусы, подумал Алеша, ничего особенного, всего лишь позы из Кама сутры нарисованы. Они же мужчины, и должны понимать. Он все же смутился.

– Прошу прощения, – побормотал он и спешно наколдовал себе шорты с пальмами и белую майку. Это первое, что пришло ему в голову.

– Вот так-то лучше, – заявил длинный неожиданно высоким голосом. Это разом перечеркнуло весь его мужественный образ. – Можно войти?

– Входите, – ответил Алеша и отступил на несколько шагов вглубь своей гостиной, освобождая проход. – Присаживайтесь, – он указал рукой на белый кожаный диван, а сам плюхнулся в белое кресло.

Толстяк развалился на диване, закинул ногу на ногу, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки.

– Ну и жарища в вас тут, – гаркнул он. Его голос вполне мог бы принадлежать какому-нибудь пехотному генералу. Алеша вздрогнул. Ему захотелось вскочить, вытянуться в струнку и резко сменить жару на холод. – Обязательно нужно было в тропиках селиться? – Он утер пот со лба носовым платком, на котором неумелыми стежками была вышита ромашка. Алеша посмотрел на платок с изумлением. Толстяк перехватил его взгляд и рявкнул, – подарок дочери! – Потом добавил мягче. – Воссоздал по памяти. Дочь уже старушка, но пока жива, а я-то помню ее семилетней девочкой. В первый класс ходила, когда я умер. – Тем же платком толстяк утер слезинку, выскользнувшую из складок жира там, где у него были глаза.

– Что за непозволительная сентиментальность, Семен Аркадьевич? – пропищал длинный и посмотрел на толстяка гневно. Тот вжался в диван и будто бы стал меньше. – Позвольте представиться, – обратился он уже к Алеше, – Иван Петрович, ваш адвокат. А это мой помощник Семен Аркадьевич. Мы, соответственно, призваны защищать вас в суде. – Семен Аркадьевич отчего-то хохотнул. Иван Петрович строго на него посмотрел. Тот закашлялся. – Вы, коллега находите суд смешным или нашу работу в суде?

– Нет, – рявкнул Семен Аркадьевич. – Так, вспомнилось. Смешной случай. Помните, мы маньяка и душегуба одного защищали?

– И что же в этом смешного? Позвольте спросить?

– Да неужели не помните? Мы строили защиту на том, что душегуб то наш, когда душегубом еще не был, а был отличником и пионером, бабушку по доброте душевной через дорогу перевел, а она возьми, да и садани его клюкой по голове ни с того, ни с сего. Чокнутая была старушенция. А у пионера нашего сотрясение головного мозга и психическая травма на всю жизнь. Вы тогда сумели доказать, что он девушек в юном возрасте душил, чтобы они через много лет такими вот зловредными старушками не стали. Он их спасал.

Иван Петрович довольно улыбнулся.

– Да, хорошее было дело. В высшей степени любопытное. Чего не скажешь о вашем случае. – Он обратился к Алеше. – Вроде, и не убивал никого, а дрянь, человечишка был.

– Это еще почему? – возмутился Алеша.

– Мелковато жили. Серенько. Ни злодейств, ни геройств не совершали. Так все… Средней тяжести эгоизм, зависть да легкомыслие. А это даже не запоминается.

– Ну, знаете! – Алеша даже вскочил. – Нормальную я жизнь прожил! Не хуже и не лучше других.

– То-то и оно, что прожили вы жизнь самую обыкновенную, заурядную.

– Ой, ли? – вмешался Семен Аркадьевич. – Этот красавчик, когда еще в детском саду на горшке сидел, начал женские сердца то разбивать. Вот Олюшке с соседнего горшка он сильно нравился, а ему Ленушка нравилась. Он ее с таким упоением желтым пластмассовым кубиком по белобрысой головушке дубасил. А потом он Ленушку бросил, начал Людушку поколачивать игрушечной машинкой, отобранной у Серенюжки. А девки-то страдали. Сколько их таких страдалиц по земле-то сейчас ходит. Помнишь ли всех-то?

Алеша отрицательно покачал головой и улыбнулся: очень уж все эти Олюшки и Людушки смешно звучали в исполнении толстяка. Голос его был создан для того, чтобы приказы отдавать, а не повествовать о Ленушках. Странный подбор лексики у этого человека. И чувство юмора весьма своеобразное. Алеше он почему-то нравился, хоть и говорил про него не слишком-то приятные вещи. И напоминал скорее обвинителя, чем защитника.