И тогда хозяйка наверняка порвет договор об аренде земли! Она эти самые договоры терпеть не может, а наш — больше других. Всех нас, кто остался без родителей, она хотела придержать у себя подольше, чтобы мы работали в доме, пока не станем совсем взрослыми и не взбунтуемся. Она и Тати позволила пустить нас на свой надел лишь благодаря массе, который считает, что потерявшие семью подростки тоже должны иметь право возделывать землю и кормить себя. К тому же хозяйка не верила, что старуха и семь неразумных юнцов целых десять лет продержатся на одном крошечном наделе и заслужат право получить его в собственность. Наша жизнь действительно была скудной и голодной, потому что три четверти урожая, выращенного на этом поле, приходилось отдавать в уплату долга за землю или обменивать на товары в местной лавке, поскольку издольщикам запрещено торговать за пределами плантации. Но сейчас эти заветные тридцать акров уже почти наши — тридцать акров, один мул и снаряжение. Но хозяйке это явно не нравится, тем более что наш надел находится совсем рядом с их домом. Она хочет придержать эту землю для юного мистера Лайла и мисси Лавинии, хотя тем куда интересней тратить отцовские деньги, чем возделывать поля.
Но все это не важно. Намного серьезнее то, что сотворит с нами хозяйка, если обо всем прознает, но, надеюсь, это случится нескоро. Тати ни за что не облачила бы меня в мужскую рабочую одежду и не отправила бы тайком подбираться к дому, если бы были другие способы выяснить, каким шальным ветром сюда занесло эту девчонку в плаще и что она делала в Госвуд-Гроуве посреди ночи.
Она, должно быть, надеялась скрыться под капюшоном от любопытных глаз, но Тати мигом ее узнала. Недаром она в прошлом году, незадолго до Рождества, просидела несколько ночей у керосиновой лампы с иголкой в руках, торопясь сшить два одинаковых плаща в подарок — один для той смуглой дамочки, которую хозяин держит в Новом Орлеане, а второй — для бледной дочурки, которую масса ей заделал, — Джуно-Джейн. Хозяин любит наряжать маму с дочкой одинаково, а еще знает, что на Тати можно положиться и что она ни за что про свое шитье не расскажет хозяйке. Все мы твердо усвоили, что рядом с ней об этом ребенке и его матери лучше не упоминать, чтобы не будить лиха.
Но то, что Джуно-Джейн сама пришла в Госвуд, недобрый знак. Масса-то с плантации уехал на следующий же день после Рождества, и с тех пор мы его не видели. А уехать ему пришлось, потому что сынок его, этот известный «джентльмен», опять угодил в переплет — на сей раз в Техасе. И ведь всего-то два года прошло с тех пор, как хозяин отправил его на Запад, чтобы избежать наказания за убийство в Луизиане. Но, видно, пребывание на госсеттских землях в Восточном Техасе не прибавило хороших манер юному мистеру Лайлу. Хотя это и неудивительно.
Словом, вот уже четыре месяца о хозяине нашем ни слуху ни духу. Стало быть, эта его дочурка с кожей цвета слоновой кости либо знает, что с ним случилось, либо явилась ровно затем, чтобы это выяснить.
Зря, конечно, она это все затеяла. Если куклуксклановцы и рыцари «Белой Камелии» поймают ее, не станут они разбираться, зачем и для чего она здесь, потому что приличные женщины и девушки в одиночку ночами не бродят. А после войны в округе пруд пруди саквояжников, разбойников да всяких бродяг. Полно молодых беспредельщиков, недовольных сегодняшним днем, правительством, войной, луизианской конституцией, по которой темнокожим теперь даровано право голосовать. В общем, те, кто рыщет по местным дорогам ночами, едва ли посмотрят на то, что девчонке всего четырнадцать.
Ох и бесстрашная она, эта Джуно-Джейн, а может, просто отчаянная. Впрочем, и то и другое — веская причина, чтобы прошмыгнуть между кирпичных столбов, приподнимающих первый этаж хозяйского дома аж на восемь футов над землей, и сквозь дыру для угля пробраться в подвал. Много лет назад мальчишки использовали ее, чтобы воровать еду, но теперь из всех бессемейных только я в нее пролезаю — и все из-за моей худобы.
Я бы охотно держалась в сторонке и от всей этой истории, и от Джуно-Джейн, но мне надо разузнать, что ей известно. Если масса покинул этот мир и его внебрачная дочь заявилась сюда, чтобы найти завещание, надо успеть раздобыть наш собственный договор. Никогда в жизни я ничего не крала, но теперь придется. Выбора у меня нет. В этот раз хозяйке уже никто не может помешать, и она, как пить дать, сожжет документы, как только узнает о гибели мужа. Эти богачи так и норовят избавиться от издольщиков в самый последний момент, когда те уже, считай, получили землю в свое владение.
Стараясь ступать бесшумно, я делаю несколько осторожных шагов. Когда на плантации затевались игры или соревнования, кто больше всех соберет и начистит кукурузы, я сновала туда-сюда легко и проворно, точно бабочка. «Какая же ты грациозная, хотя с виду — совсем нескладеха!» — изумлялась Тати. Надеюсь, сейчас мне это поможет. Хозяйка распорядилась, чтобы Седди ночевала в маленьком закутке рядом с чайной комнатой, а у этой женщины слух острый, а язык — без костей. Седди любит ябедничать хозяйке, строить всевозможные козни, обижать прислугу и никогда не упустит возможности пройтись по нам разок-другой плетью, которую хозяйка всегда носит с собой. Любой, кто перейдет Седди дорогу, рискует получить порцию яда в ковшик с водой или в пшеничный пирог. И тут уж бедняжке станет так худо, что впору концы отдавать. Она сущая ведьма, иначе не скажешь. И даже когда спит, наверное, все видит и слышит.
Но в таком наряде — шляпе, штанах да рубахе — она меня не узнает. Если только не присмотрится, а уж этого я не допущу. Седди — старая, медлительная и обрюзгшая. А я — проворная, как водяной кролик. Хочешь — выжигай поле, хочешь — у края меня поджидай, а я все равно не попадусь в твой котелок. Тебе за мной не угнаться!
Вот что твержу я себе, осторожно пересекая подвал, залитый светом луны, который легко проникает через окно. Можно было бы подняться по лестнице, ведущей в детскую, но верхняя ступенька скрипит, да и комната Седди неподалеку.
Вместо этого я выбираю лестницу, ведущую в комнату дворецкого. Мы с Эфим, моей сестрой, много раз убегали из дома этой самой дорогой, а потом возвращались. Началось это после того, как хозяйка забрала нас из маминой хижины и сказала, что отныне мы будем спать на полу под колыбелькой малышки Лавинии и успокаивать ее по ночам, если она вдруг начнет капризничать. Мне тогда было три, а Эфим — шесть, и мы обе скучали по родне и боялись хозяйку и Седди. Но рабам — даже детям — выбирать не приходится. Новорожденной дочке хозяйки нужны были игрушки, и на эту роль выбрали нас.
Мисси Лавиния с самого рождения напоминала неприятную маленькую птичку. Пухленькая, бледная, с толстыми щечками и до того светлыми волосами, что сквозь них просвечивала кожа, она не пришлась по душе даже собственной матушке, которая хотела «хорошенькую дочку». Да и отец ее невзлюбил. Может, потому он души не чаял в своей второй дочери, которую ему родила креолка, — ведь девочка вышла писаной красавицей, этого у нее не отнимешь. Он даже как-то раз ее привозил в поместье, когда хозяйки и мисси Лавинии не было дома — они уехали погостить у родственников госпожи, живущих на хлопковых островах.
Как знать, может, из-за того что масса так сильно любил Джуно-Джейн, его дети, рожденные в браке, пошли не по той дорожке.
Обнаружив люк, ведущий в комнату дворецкого, я оглядываюсь и прислушиваюсь. В доме так тихо, что я различаю, как ветки хозяйской азалии, точно сотня когтей, скребутся в окно. Жалобно поет свою ночную песню козодой. Недобрый знак. Если он пропоет трижды, жди встречи со смертью. Но этот выводит две трели и замолкает.
Интересно, а это к чему? Надеюсь, что такой приметы нет.
По окну столовой бегают тени от ветвей. Я захожу в женскую гостиную — комнату, где до войны хозяйка устраивала вечера, на которые приглашала дам из окрестных поместий — они вместе сидели за рукоделием или пили чай. Госпожа угощала их лимонным пирогом и шоколадными конфетами из самой Франции. Но это было давно, когда еще хватало денег. В такие дни мне или сестре поручали стоять сбоку с огромным веером из перьев, прикрепленным к длинной палке. Мы обмахивали им гостей, а заодно отгоняли от угощения мух.
