Иногда от нашего усердия на пол слетала сахарная пудра. «Даже не вздумайте ее пробовать, когда будете прибирать, — как-то сказала нам повариха. — Седди посыпает пироги ядом, когда ей только вздумается». Поговаривают, что именно из-за этого у хозяйки после юного мистера Лайла и мисси Лавинии родилось двое синих детишек, а сама она так обессилела, что потом оказалась в инвалидном кресле. А другие считают, будто все беды хозяйки оттого, что когда-то ее семью прокляли. Видно, это наказание Лоучам за то, как они обходятся со своими рабами!
Когда я иду по коридору мимо комнатки, где спит Седди, по спине бегут мурашки и холод пробирает до самых костей. Над головой мерцает и плюется керосиновая лампа. Весь дом постепенно затихает, а Седди в своей постели сопит и храпит до того шумно, что ее слышно даже за дверью.
Я поворачиваю за угол и оказываюсь в салоне. Быстро пересекаю его, рассудив, что Джуно-Джейн, наверное, будет искать библиотеку, где в ящике письменного стола масса хранит свои бумаги. Чем ближе я к цели, тем громче становятся звуки на улице — шелест листьев, стрекот ночных насекомых, лягушачье кваканье. Девочка, похоже, умудрилась открыть дверь или окно. Но как? Хозяйка строго-настрого запрещает открывать окна на первом этаже, даже если жара такая, что не продохнуть. Она страшно боится воров. На втором этаже открывать окна тоже нельзя. Госпожа до того ненавидит москитов, что заставляет прислугу в теплые месяцы жечь во дворе смолу днем и ночью, а когда дом проветривали в последний раз, я уже и не вспомню.
Словом, окна никто давно не открывал, и Седди зорко следит за замками, точно крокодилиха за своим гнездом. Она каждый вечер сама их запирает, а когда ложится спать, вешает ключи на шею. Если Джуно-Джейн и впрямь сумела пробраться в дом, значит, кто-то ей подсобил. Вопрос только кто, когда и зачем? И как им все это сошло с рук?
Заглянув в комнату, я вижу, как девочка спускается с подоконника, — значит, окно она сумела открыть не сразу. Маленькая ножка осторожно ступает на складной деревянный стульчик, который масса любит брать с собой в сад, чтобы сидеть на нем и читать что-нибудь вслух растениям да статуям.
Спрятавшись в темном углу, я замираю и жду, что будет дальше. Девочка слезает со стула, замирает и смотрит в мою сторону. Я не двигаюсь и стараюсь почувствовать себя частью этого дома. Если ты был в рабстве на плантации Госвуд, то как никто другой умеешь сливаться с деревом и обоями.
Сразу видно, что девчонке это все невдомек. Она вышагивает по комнате так, будто тут все принадлежит ей одной, а усаживаясь за отцовский стол, даже не пытается избегать лишнего шума. Щелкают задвижки, открываются потайные ящики, о которых я и не знала. Наверное, папа ей их показал — или объяснил, как их отыскать.
Девочка что-то находит, но содержимое ей не нравится, и она начинает браниться на французском, а потом вскакивает и идет к высоким дверям, ведущим в коридор, с таким видом, будто хочет их захлопнуть. Петли скрипят протяжно и жалобно. Джуно-Джейн замирает. Прислушивается. Вглядывается в коридор.
Я плотнее прижимаюсь к стене и придвигаюсь поближе к входной двери. Если Седди выскочит из своей спальни, я спрячусь за занавеской, а пока она тут разбирается с Джуно, вылезу в окно и дам деру.
Девчушка со всей силы хлопает дверями, и в голове у меня проносится: «Господи Боже, ну уж это-то Седди точно услышит!»
По коже снова бегут мурашки, но никто так и не приходит, а малышка Джуно-Джейн возвращается к своим делам. Трудно сказать, то ли она самая умная из тех, что мне встречались в этой жизни, то ли — последняя дурочка, потому что она достает из ящика стола отцовскую карманную лампу, поднимает жестяную крышку, чиркает спичкой и зажигает свечу.
Теперь в круге желтого света я отчетливо вижу ее лицо. Она уже не ребенок, но еще и не женщина, а нечто среднее. Странное создание с длинными темными кудрями, обрамляющими ее лицо, точно у ангела на фреске, и спадающими на спину. Эти локоны, кажется, живут своей, отдельной жизнью. Кожа у нее светлая, а брови прямые, точь-в-точь как у массы. Уголки ее больших глаз чуть приподняты, как у матушки и у меня. Вот только они у нее неестественно яркие, точно у колдуньи.
Джуно-Джейн ставит лампу под стол — так, чтобы хоть что-нибудь видеть, — а потом достает из ящика стопку счетных книг и начинает их листать, скользя по строкам тоненьким пальцем с острым ногтем. Выходит, она умеет читать. И неудивительно: пласажные дети живут как аристократы, мальчишек отправляют учиться во Францию, а девочек — в школы при монастырях.
Она проверяет все до единого книги и листы с записями, что попадаются ей под руку, качает головой, что-то шипит сквозь зубы, явно недовольная найденным. Поднимает коробочки с чернильным порошком, ручки, карандаши, табак, трубки, разглядывает все это на свету, вертит в руках.
Девочка с каждой минутой становится все смелее, и будет настоящее чудо, если ее не схватят!
А может, это из-за отчаяния?
Взяв лампу, она идет мимо полок, тянущихся от пола до самого потолка — таких высоких, что, даже если трое мужчин встанут друг другу на плечи, им до верха все равно не дотянуться. Лампу она подносит до того близко к книгам, что на мгновение кажется, будто Джуно-Джейн задумала их поджечь и спалить весь хозяйский дом!
Но на чердаке спят девочки вместе с прислугой! Надо во что бы то ни стало помешать Джуно-Джейн, если она и впрямь попытается устроить пожар! Я осторожно выныриваю из-за занавески, делаю три шага вперед и останавливаюсь рядом с квадратами лунного света на деревянном полу из вишни.
Однако Джуно-Джейн и не думает ничего поджигать. Она старательно разглядывает надписи на корешках. Встает на цыпочки, поднимает фонарь повыше, насколько только хватает ее роста. Тот наклоняется, и расплавленный воск капает Джуно-Джейн на запястье. Девочка испуганно ахает и роняет лампу. Та падает на ковер, а вытекший воск топит собою слабый огонек. Джуно-Джейн даже не нагибается за лампой, а так и остается стоять, где стояла, уперев руки в бока и глядя на верхние полки. Наверх никак не забраться — лестницы в комнате нет. Видно, прислуга затеяла где-то уборку и унесла ее.
Не успеваю я и дух перевести, как Джуно-Джейн сбрасывает с себя плащ, закидывает одну ногу на нижнюю полку, проверяя ее на прочность, а потом начинает карабкаться вверх! Хорошо еще, что платье у нее девчачье, короткое, чуть ниже колен. Она взбирается проворно, точно белочка, и густая волна волос, рассыпавшихся по ее спине, напоминает большой пушистый хвост.
Но на самых подступах к цели ее нога, обутая в шелковую туфельку, соскальзывает.
«Осторожнее!» — чуть не срывается у меня с губ, но Джуно-Джейн удерживается и продолжает подъем, а потом, добравшись до верха, покрепче ухватывается за край полки и начинает движение вбок — словно мальчишка, который карабкается по стропилам на крышу сарая.
Мышцы в руках и ногах у нее подрагивают от натуги, а когда она добирается до середины, полка под ней прогибается. Вскоре ей попадается та самая книга, которую она, видимо, искала — толстая, увесистая, — и Джуно-Джейн достает ее, прижимает к себе, а затем возвращается к краю полки, где деревянные перекрытия выглядят более прочными.
Она начинает спускаться: сперва перекладывает книгу на полку ниже, потом встает на нее сама. Так она добирается до нижних полок. Но когда она в очередной раз кладет книгу, та вдруг соскальзывает, точно кто-то ее подтолкнул, и падает на пол. Она летит, кажется, целую вечность, ныряя то в свет, то во тьму, а потом ударяется о половицы, и звук этого удара сотрясает стены и вырывается далеко за пределы библиотеки.
Я слышу, как наверху кто-то завозился.
— Седди-и-и! — истошный вопль хозяйки вспарывает меня, точно кухонный нож. — Седди-и-и! Кто там шумит? Это ты? Отвечай немедленно! Девчонки, кто-нибудь, помогите подняться с постели! Усадите меня в кресло!
Над головой слышится топот и стук открываемой двери. Служанка торопливо спускается с чердака и бежит по коридору второго этажа. Хорошо еще, что хозяйка сама встать с кровати не может, чего никак не скажешь о Седди. Она уже, наверное, успела схватить ружье и готовится дать воришкам отпор.
