Я протягиваю ей зеркальце, и когда она смотрит на наши отражения, ее губы трогает улыбка, а потом она прижимается щекой к моей руке. Печальные серые глаза с приподнятыми, как у меня, уголками наполняются слезами.

— Мы справимся, — обещаю я ей, хоть и сама пока не знаю как. Две потерянные души, она и я, странствуют далеко-далеко от дома. Да и где он теперь, этот самый дом?

Я начинаю причесывать Джуно-Джейн и оборачиваюсь, чтобы снова посмотреть в окно. Солнце уже поднялось над горным кряжем, рассеяв туман. Призрачный всадник обрел плоть и кровь. Теперь я ясно вижу, что никакой это не ангел смерти, а знакомый мне человек.

Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы лучше видеть, как он снимает перчатки, прячет их за пояс и разговаривает с двумя солдатами во дворе. Это Мозес. Пока мы гостим в форте, я кое-что о нем разузнала. Если поблизости цветная девчонка, никто не стесняется сплетен. То ли дело белая женщина. Можно подумать, у цветных нет ушей или они слов не понимают и ничегошеньки не смыслят. Супруга доктора тоже ох как любит посудачить. Жаркими днями она с другими офицерскими женами собирается на чай или кофе, и они обсуждают, кто что говорил за завтраками да ужинами.

Мозес совсем не таков, каким показался мне, когда я впервые увидела его на судне, приплывшем в Луизиану. Никакой он не злодей, не нарушитель закона, не слуга человека с повязкой на глазу — Лейтенанта.

Да и не Мозес он на самом деле. Его зовут Элам. Элам Солтер.

Он помощник федерального маршала.

Цветной мужчина — и помощник маршала! В такое трудно поверить, но это чистая правда! Солдаты тут много о нем рассказывают. Он знает полдюжины индейских языков, потому что еще до войны сбежал с плантации в Арканзасе на индейскую территорию. Жил с индейцами, изучил их нравы и знает дикие земли как свои пять пальцев.

Он не помогал злодеям в их преступных замыслах, а наоборот — выслеживал главарей той самой банды, о которой мы столько слышали, — марстонцев. Элам Солтер преследовал их в трех штатах, пересек следом за ними всю индейскую территорию. Погонщик, с которым мы говорили во время перевозки грузов, не солгал: об этих проходимцах в народе ходит недобрая слава, и люди очень их боятся.

«Этот их главарь, Марстон, ни перед чем не остановится, — рассказывала как-то раз своим подругам жена доктора. — Он окружает себя убийцами и ворами! А его приспешники, если он бросится со скалы, прыгнут следом, ни секунды не медля, — так мне рассказывали».

«Элам Солтер всюду их выследит: хоть в райских кущах, хоть в адском пекле, — заметил один из „буйволов“. — Хоть на индейской территории, где разбивают лагеря кайова и команчи, хоть в Мексике, где федералы готовы разорвать любого служителя закона, хоть к западу отсюда, где рыщут апачи».

Элам Солтер сбривает волосы, чтобы никто не позарился на его скальп. Говорят, он каждую неделю это делает.

Вокруг него быстро собирается толпа: белые солдаты и «буйволы» радостно приветствуют помощника маршала, точно давнего друга. Глядя на него в окошко, я вспоминаю ту минуту в переулке, когда он навалился на меня своим телом и сердце мое колотилось о его ребра. «Беги!» — сказал он мне тогда, перед тем как отпустить.

Если бы не он, меня бы тогда ждала верная смерть. А может, меня заковали бы в цепи и погрузили на борт корабля, плывущего в Британский Гондурас под командованием марстонцев, и я снова стала бы рабыней. Женщины в форте поговаривают, что они крадут людей — белых женщин и девочек, а еще цветных.

Мне хочется отблагодарить Элама Солтера за наше спасение. Но все в нем одновременно и манит, и пугает меня. Мысли о нем — точно пламя, к которому тянешь руку, а потом отдергиваешь. Даже сквозь оконное стекло я чувствую его силу.

В дверь стучат. Супруга доктора сообщает, что нам надо поскорее идти в больничную палату. Доктор просил передать, что кончина массы уже близко.

— Пойдем, — говорю я, быстро заканчивая Джуно-Джейн прическу. — Надо проститься с твоим папой. Прочитать заупокойный псалом над его телом. Ты же его знаешь?

Джуно-Джейн кивает, встает, расправляет платье.

— Мэ-э-э… Мэ-э-э… Мэ-э-э… — тянет мисси Лавиния, раскачиваясь в углу. Я ее не ругаю, пока мы одеваемся и готовимся к выходу.

— Ну все, хватит шуметь, — наконец говорю я. — Твой папа покидает этот мир, и ему сейчас лишние заботы ни к чему. Сколько бы обид ты на него ни таила, все равно он твой папа. Замолчи!

Мисси прерывает свою песню, и мы идем к постели мистера Госсетта, чинно и тихо. Джуно-Джейн берет его за руку и опускается на колени, хотя пол жесткий. Мисси тихонько сидит на стуле. Доктор занавесил кровать муслиновыми шторками, и теперь на этом странном, бесцветном островке мы остались только вчетвером. Белые камни, выкрашенные белой известью, белые стропила, белое одеяло на синевато-лиловых руках, исхудавших и безвольных. Лицо бледное, как простыня.

Он натужно дышит.

Проходит час. Затем второй.

Мы с Джуно-Джейн читаем двадцать третий псалом. Говорим, что теперь он может уйти.

Но он цепляется за жизнь.

И я знаю почему. Все дело в тайне, которую он по-прежнему хранит. Той, из-за которой он тревожит мои сны, но которую не может открыть. Освободиться от нее ему не под силу.

Мисси начинает ерзать — сразу понятно, что ей надо в уборную.

— Мы скоро придем, — говорю я, притронувшись к плечу Джуно-Джейн, и вывожу мисси из комнаты. Прежде чем задернуть занавеску, я вижу, как она наклоняется и кладет голову отцу на грудь, а затем принимается тихо напевать какую-то песню на французском.

Солдат, сидящий на кровати в дальнем углу комнаты, закрывает глаза и прислушивается.

Я отвожу мисси справить нужду — теперь с этим делом куда больше возни, раз уж приходится носить дамские наряды. День выдался знойный, и вскоре пот катится с меня градом. Когда мы выходим на улицу, я смотрю на больничные окна. Меня омывает горячий от жгучего солнца ветер. Душа моя устала и иссохла, да и тело тоже иссохло, как этот ветер, и наполнилось пылью.

— Сжальтесь, — шепчу я и усаживаю мисси на грубо сколоченную скамейку у здания с широким крыльцом. Сама я устраиваюсь рядом в тени, откидываю назад голову и закрываю глаза, теребя бабушкины бусы. Ветер играет в дубовой листве, шевелит ветви тополей, растущих в долине. А где-то неподалеку выводят свои песни речные птицы.

Мисси снова принимается мычать, словно подражая колесам телеги, только на этот раз куда тише:

— Мэ-э-э… мэ-э-э…

Ее песня все отдаляется и отдаляется, точно мисси уходит под воду — а может, это я ухожу. «Открой-ка глаза, проверь, все ли с ней в порядке», — проносится в голове.

Но глаз я не открываю. Я устала, вот и все. Бесконечно устала от путешествий, сна на полу, попыток понять, как правильнее поступить. Рука падает на колени, выпустив бабушкины бусы. В воздухе пахнет известняком, кустами юкки с этими ее странными высокими стеблями и белыми цветами, опунцией и ее сладкими, розовыми плодами, полынью и ковылем, что колышутся повсюду до самого горизонта. Мыслями я уношусь далеко-далеко, точно по водам широкой реки, о которой рассказывала бабушка. Я плыву до самой Африки, где растет красная, коричневая и золотая трава, а все синие бусинки вновь встречаются на одной нити, повязанной на шее королевы.

«До чего же это место похоже на Африку! — думаю я, прежде чем забыться. Я тихонько смеюсь и парю над травой. — Вот я и в Африке!»

Кто-то касается моего плеча, и я просыпаюсь. Спала я недолго, если судить по солнцу.

Надо мной возвышается Элам Солтер. Под локоть он держит мисси. У нее в руках — охапка диких цветов, некоторые вырваны прямо с корнем. С них падают кусочки засохшей земли. Один ноготь на руке у мисси алый от крови.

— Она там гуляла без присмотра, — поясняет Элам. Его аккуратно постриженные усы окаймляют губы, точно рама картину. Рот у него красивый: широкий, серьезный, с пухлой верхней губой. В лучах солнца глаза кажутся золотисто-карими — точь-в-точь как отполированный янтарь.