Я закрываю глаза и забываюсь сном, потом просыпаюсь и снова начинаю дремать. Во сне я правлю повозкой, запряженной четырьмя черными лошадьми, и ищу мистера Уильяма Госсетта. Но его нигде нет. Вместо него я вижу Мозеса. Он пробирается в мой сон, точно пантера, которую ты не видишь, но чье присутствие — слева, справа, сзади или сверху — отчетливо ощущаешь. А потом ты слышишь, как она делает шаг, — и вот уже ее мощное тело летит на тебя, прижимает к земле, обдав своим жарким дыханием.

И ты замираешь, боясь взглянуть ей в глаза. Но и не смотреть тоже страшно.

Ты весь в ее власти.

Вот так же в мои сны проник и Мозес, не дав мне ответа, кто же он: друг или враг? Всем телом я чувствую его тяжесть. Вижу глаза, ощущаю запах.

Я хочу, чтобы он ушел… или нет?

«Не оборачивайся!» — велит он.

Когда я просыпаюсь, сердце колотится громко и гулко, точно кто-то бьет в огромный барабан. Его стук отдается в ушах, а вскоре я различаю и громкие раскаты грома. От них на душе становится еще тревожней, и настроение портится, как сама погода. Мы снимаемся с места, не позавтракав, и едем дальше. До Мейнардвила осталось всего два дня пути, если ничего не случится в дороге.

В этом засушливом краю дожди идут не часто, но в следующие дни на нас обрушиваются целые потоки воды. Лошади шарахаются от раскатов грома, а когда небо распарывают молнии, мне кажется, что это гигантская хищная птица пытается схватить в свои когти весь мир и унести с собой.

Испуганные животные мечутся и топчут известняк, которым усыпана дорога, пока он совсем не размокает от дождя. Тогда земля становится скользкой и начинает комьями налипать им на ноги; в грязи застревают и колеса повозок. Белесая вода из-под ободов разлетается молочными брызгами всякий раз, когда колесо совершает оборот.

Я стараюсь не обращать внимания на непогоду и все думаю о мистере Уильяме Госсетте. Как же так вышло, что он добрался до самого сердца этого сурового края, да еще оказался на краденой лошади, а потом угодил в тюрьму, захваченную вооруженными мятежниками?

Даже представить его не могу в таком месте. И что его привело в такую дыру?

Но в глубине души я уже знаю ответ. И отвечаю себе: любовь. Вот что это. Любовь отца, который не может бросить сына и готов полмира пройти, чтобы только вернуть своего мальчика домой. Лайл такой любви не заслуживает. Вместо того чтобы отплатить за нее добром, он живет, как ему вздумается, творит бог весть что и еще на других беду навлекает. Не удивлюсь, если Лайл уже получил по заслугам: погиб от пули или на виселице в каком-нибудь пустынном месте вроде этого, а его кости давно обглодали волки. Очень может быть, что масса забрался сюда в погоне за призраком. Но он не мог оставить надежду, пока не получит точного ответа.

На второй день дождь прекращается — так же резко, как начался. Обычное дело в этом краю.

Погонщики встряхивают шляпы и сбрасывают клеенчатые дождевики. Джуно-Джейн выбирается из-под холстины, которой покрыта наша повозка и где она обычно прячется от непогоды

Кроме нее, там больше никто не умещается. Мисси вымокла до нитки, потому что не захотела надеть дождевик. Но она не дрожит, не суетится и, кажется, ничего не замечает. Сидит себе у края повозки и смотрит вдаль, как и всегда.

— Quanto de temps… tiempo nos el voy… viaje? — спрашивает Джуно-Джейн одного из наших спутников, тонкава-полукровку, который по-английски не говорит, зато знает испанский. Джуно-Джейн благодаря знанию французского начала понемногу говорить на их языке за время нашего путешествия. Я тоже, но совсем чуть-чуть.

Разведчик показывает три пальца. Видимо, это значит, что ехать осталось три часа. Потом он поднимает ладонь и проводит ею над и под губами — так индейцы сообщают, что нужно будет пересечь водоем.

Солнце пробивается сквозь тучи, и денек становится погожим, но меня не оставляют мрачные мысли. Чем ближе мы к Мейнардвилу, тем тяжелее становится на душе. А что, если мы узнаем о массе что-то страшное? Как это переживет Джуно-Джейн? Что, если он встретил в чужом краю ужасный конец?

И что тогда будет с нами?

Вдалеке, у самого горизонта, проступает полоска безоблачного неба, и в моей голове вспыхивает одна мысль.

— Мне нельзя возвращаться, — говорю я.

Джуно-Джейн в шляпе с широкими полями выбирается из своего укрытия, садится рядом и смотрит на меня холодными, отдающими серебром глазами — огромными, словно монеты.

— Мне нельзя возвращаться домой, Джуно-Джейн. Даже если мы что-нибудь разузнаем в Мэйсоне о твоем отце. И даже если отыщем его самого. Я не смогу вернуться с тобой и мисси. Сейчас никак не смогу.

— Но ты должна, — говорит она. Стащив с головы промокшую шляпу, она кладет ее себе на колени и принимается расчесывать свои кудри. Мужчины сейчас далеко впереди, и можно это делать безо всякого страха. С некоторых пор без шляпы она уже не напоминает мальчишку — и все потому, что ее волосы отросли. — А как же земля? Твоя ферма? Разве же не это для тебя важнее всего?

— Нет, не это, — отвечаю я. В душе моей поселяется уверенность. Неизвестно, куда она меня заведет, но я твердо знаю, как должна поступить. — Когда мы в первый раз смотрели в той лесной церквушке на газетные листы, во мне что-то изменилось. И когда обещали рабочим с «Кэти П.», что поищем их близких, и когда начали вести Книгу пропавших друзей. Я должна продолжить это дело, выполнить все обещания, которые мы дали людям.

Уж не знаю, как я справлюсь без Джуно-Джейн, это ведь она у нас писарь. Но я учусь, и рано или поздно смогу ее заменить. Выучусь до того хорошо, что тоже буду выводить имена и названия мест и писать письма для раздела «Пропавшие друзья» по просьбе других людей.

— Книга останется со мной. Но пообещай, что, когда вернешься в Госвуд-Гроув, поможешь Тати, Джейсону, Джону и остальным издольщикам добиться правды, чтобы договор был соблюден! По нему через десять лет исправной работы издольщику полагается земля, мул и инструменты. Ты же поможешь мне в этом, а, Джуно-Джейн? Знаю, нас с тобой друзьями не назовешь, и все же поклянись, что поможешь.

Она тянется к поводьям и кладет ладонь на мою. Кожа у нее бледная и гладкая по сравнению с моей, покрытой мозолями от лопат и плуга и исчерченной царапинами от острых, сухих веточек хлопка. Руки мои изуродованы работой, но я нисколько этого не стыжусь. Шрамы свои я заработала тяжким трудом.

— А по-моему, мы друзья, Ханни, — говорит она.

Я киваю, и в горле встает ком:

— Вообще-то мне тоже так иногда кажется.

Мы уже успели порядком отстать, поэтому я подгоняю лошадей.

Наш путь идет через лощину, к пологому, вытянутому холму. Дорога это нелегкая, и меня начинают беспокоить наши лошади. Они устали и промокли, шеи у них взмылены от натуги — не так-то просто шагать по грязи. То и дело они отгоняют хвостами мух, роящихся в неподвижном воздухе. Впереди одна из упряжек тщетно пытается подняться в гору, без конца оскальзываясь на грязи. Лошади делают несколько шагов вперед и съезжают. Повозка кренится назад и, кажется, вот-вот упадет. Я отвожу своих лошадей в сторону — на всякий случай.

И тут я вижу, что мисси умудрилась выпасть из повозки и теперь сидит на пятой точке и с невинным видом срывает желтые цветочки. Я даже вскрикнуть не успеваю, прежде чем бочка с сорго срывается с покосившейся повозки и катится вниз по склону, взметая россыпи белых камней, грязи, травы и соломы.

Она проносится всего футах в десяти от мисси, но та лишь глядит на нее и вскидывает руки, точно надеясь поймать несущуюся на нее злосчастную бочку.

— А ну уйди оттуда! — кричу я, а Джуно-Джейн мигом спрыгивает с повозки и бежит в своих не по размеру огромных туфлях, перескакивая через камни и пучки травы — проворно, точно олененок. Вырвав из рук мисси букет, она поднимает ее на ноги и, обругав по-французски, уводит подальше от повозок с грузами.

В такие минуты я уже не думаю, что сознание мисси не совсем ее покинуло, что оно временами возвращается и она понимает все, что мы ей говорим, но просто не отвечает. Наоборот, мне кажется, будто оно ушло навсегда — что яд, а может, удар по голове или еще какое-то злодеяние, которому она подверглась в руках тех негодяев, сломали в ней что-то и это уже не починишь.