Я беру бусы, скользнув пальцами по теплой и влажной от пота коже Гаса. Сжимаю их в ладони. «Держи крепче, Ханни. Держи крепче! А вдруг это и впрямь только сон?»

Они вернулись ко мне спустя столько времени! Нет, это слишком невероятно, чтобы быть правдой!

— Я расспрашивал встречных о твоих близких, — продолжает Гас. — А еще об этом твоем мистере Уильяме Госсетте и мистере Уошберне, о которых ты упоминал. Но так толком и не разузнал ничего.

Я едва его слышу, точно он говорит со мной, стоя у дальнего края огромного поля, за много миль отсюда.

Прижав бусины к лицу, я вдыхаю их запах, провожу ими по коже. Соприкасаюсь с историей моей семьи. С бабушкиной историей. Маминой. С моей собственной. Кровь громко стучит в висках — с каждым мгновением все быстрее и быстрее. Меня наполняет такая сила, что, кажется, я вот-вот расправлю крылья и улечу отсюда, словно птица. Улечу далеко-далеко.

— Мы с грузом поедем прямо по главной дороге, смекаешь? — продолжает Гас, но мне уже нет дела до его рассуждений. Я хочу одного — слушать музыку бусин. — Поедем с тобой… Может, еще какую работенку отыщем там, где окажемся… В Менардвиле, Мэйсоне, Фредериксберге, может, и в Остине. Так каждый сможет накопить на лошадь и сбрую. А пока мы там будем, я могу поспрашивать о твоих родичах, если хочешь. В тех местах, куда цветному мальчишке соваться не стоит. Уж что-что, а спрашивать я умею. Мы, Мак-Клатчи, любим повторять: «Кто в молчанку играет, тот фигу получает».

Я все вожу бусинками по коже, вдыхая их запах. Закрываю глаза и думаю: «А если очень-очень захотеть, смогу ли я пролететь сквозь решетку?»

Где-то вдалеке голосит петух, а потом, чуть ближе, бьет утренний колокол. Гас испуганно ахает:

— Мне пора! — он спрыгивает на землю, и ослик недовольно ворчит. — Побегу по делам, пока никто меня тут не застукал. Но с тобой мы еще увидимся. Как я уже говорил, Гас Мак-Клатчи свое слово держит!

Я открываю глаза и смотрю ему вслед. Гас шагает в утренней мгле, запрокинув голову и насвистывая песенку. Речной туман понемногу заволакивает его, пока не остается только голос, выводящий «О, Сюзанна!», да стук маленьких, круглых ослиных копытец, которому вторит на каждом повороте скрипучий напев телеги.

Дзинь-тук-тук, дзинь-тук-тук, дзинь-тук, дзинь…

Когда все затихает, я укладываюсь на койку, зажимаю бусины в кулаке и прижимаю к груди, чтобы удостовериться, что они мне не приснились.

Когда я вновь просыпаюсь, сквозь решетку в камеру бьет яркий свет. Он расчерчивает пол на квадраты и заливает добрую половину камеры. К вечеру он поднимется аж до самого потолка.

Я разжимаю кулак и поднимаю ладонь повыше, чтобы на нее упал луч света, теплый и чистый. Бусинки вспыхивают, точно птичьи крылья на солнце.

Они все еще со мной! Они настоящие!

Мисси уже проснулась и теперь раскачивается из стороны в сторону со своими извечными завываниями, но я, не обратив на нее внимания, забираюсь с ногами на койку и выглядываю в окно. Утром прошел дождь, поэтому на земле не видно ни следов мальчишки, ни отпечатков колес, но я чувствую в кулаке прохладу бусин и точно знаю — мне все это не привиделось.

— Гас Мак-Клатчи, — повторяю я. — Гас Мак-Клатчи.

Трудно взять в толк, как тринадцатилетний мальчишка вытащит нас отсюда, но бывают дни, когда ты хватаешься за любую надежду — даже за такую хилую и тощую, как белокожий парень по имени Гас.

День продолжается, квадраты солнечного света медленно ползут по полу, а я уже не чувствую на душе былого груза. Я думаю о том, где сейчас Гас. Думаю о Джуно-Джейн, у которой нет при себе ни цента. Наши пожитки, не считая ее дамского наряда, остались у меня и теперь лежат у шерифа — все наши сбережения, провиант, одежда, маленький пистолет. А еще — Книга пропавших друзей. Вот и все наше добро.

Мисси со стоном хватается за живот и принимается беспокойно поскуливать еще задолго до того, как надсмотрщик приносит нам миску с похлебкой и две большие деревянные ложки. На весь день. А больше, как сказал шериф, нам и не положено.

Я слышу, как ирландец закопошился на своей койке. Наверное, сейчас заголосит, раз уж проснулся. Но вместо этого, пока мы с мисси едим похлебку, он шепчет:

— Эй! Эй, сосед, ты меня слышишь?

Поднявшись, я делаю несколько осторожных шагов вдоль стены и подбираюсь к ирландцу ровно настолько, чтобы разглядеть мускулистые руки, торчащие меж прутьев решетки. Сам он меня не видит. Кожа у него красная, загрубевшая от солнца. Руки — до самых костяшек — покрыты густыми рыжими волосами. Эти руки выдают силача, так что я на всякий случай остаюсь у стены.

— Слышу, — говорю я.

— С кем это ты тут болтал все утро?

— Не знаю, — отвечаю я, сомневаясь, что соседу можно доверять.

— Помнится, он представился как Мак-Клатчи, — замечает ирландец. Так, значит, он нас подслушивал! — Славная шотландская фамилия, между прочим. А шотландцы ирландцам друзья, а значит, и мне. Моя дорогая мамочка была наполовину шотландкой, а наполовину ирландкой.

— Мне ничего об этом не известно, — отрезаю я. И чего он хочет? Донести на меня шерифу?

— Если вы двое подсобите мне с побегом, я в долгу не останусь, дружище. Помогу, чем смогу, — обещает ирландец, покрепче схватившись за решетку.

Я остаюсь стоять, где стояла.

— Кое-что мне известно, — продолжает он. — Взять хотя бы того малого, которого вы ищете, — Уильяма Госсетта. Я ж самолично с ним встречался. К югу отсюда, но не шибко далеко, в округе Хилл, близ города Ллано. У него, знаешь ли, лошадь охромела, и я ему предложил неплохую замену. Если поможете мне бежать, я вас к нему провожу. Боюсь только, как бы этот ваш мистер Госсетт не нарвался на неприятности, если его солдаты сцапали… Он же ехал верхом на армейской лошадке, когда мы с ним распрощались. А я его предупредил, что лошадь лучше выменять в ближайшем же городе. Но разве такие станут тебя слушать! Да и рядом с Ллано таким, как он, лучше не появляться. Если поможете мне бежать отсюда, я помогу вам его разыскать. Поверь, я вам пригожусь.

— Сомневаюсь, что мы можем вам помочь, — говорю я, давая ему понять, что не шибко-то верю его россказням.

— Пускай твой дружок расскажет своему хозяину, что у него на примете есть славный малый, который умеет управляться с лошадьми и нисколько не боится дальних поездок. Лишь бы он вытащил меня из этого переплета, чтобы мне не угодить на виселицу!

— Конокрада так просто из тюрьмы не выпустят, да еще если воровал у армии.

— Но можно же подкупить охрану!

— Про это я тоже ни слухом ни духом, — говорю я. Не стоит верить ни единому слову, если с тобой говорит ирландец. Они те еще сказочники, а кроме того, ненавидят мой народ, и это взаимно.

— Три синих бусинки, — продолжает он. — Я же и про это слышал. Видал я такие в округе Хилл, который исходил вдоль и поперек. В гостинице для путешественников и в ресторане у дороги в Остин, неподалеку от ручья Уоллер-Крик. Три синих бусины на веревочке висели на шее у маленькой белой девочки.

— Белой? — переспрашиваю я. Кажется, ирландец не догадался, что я темнокожая, а значит, и обладательница бабушкиных бус ну никак не может быть белой.

— Рыженькой такой, худощавой девчушки. Лет восемь-десять ей было, не больше. Там, во дворе, под деревьями столики стоят — она на них воду разносила. К ней я вас тоже могу отвести.

Я отворачиваюсь и снова иду к койке:

— Не знаю я таких.

Ирландец зовет меня, но я не откликаюсь. Он начинает божиться, что не врет, маминой душой клянется. Я не обращаю на него внимания.

Не успевает наша похлебка остыть, как за ним приходят солдаты. Его утаскивают прочь, а он вопит до того громко, что мисси зажимает уши и прячется под койкой, вся грязная и вонючая.

К нам тут же заглядывает полицейский и вытаскивает меня из камеры. Сопротивляться я не в силах.

— Язык за зубами держи, а не то не поздоровится! — говорит он.