Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла — голова слишком долго пролежала на плече, — а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.
Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается — точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.
Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.
— Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! — кричит зазывала.
Ему вторит другой:
— Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…
Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.
И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.
Мы слезаем с поезда, отходим в сторону от грохочущих повозок и беспокойного лошадиного ржания и находим место на деревянных мостках, под керосиновой лампой. Повозки теснятся на дороге, и то и дело слышится: «Гляди, куда едешь!» или: «Эй, Бесс! Эй, Пэт! А ну подымайтесь! Подымайтесь скорее!»
Мужчина что-то кричит на непонятном мне языке. Несколько лошадей, сбежав от хозяев, внезапно выныривают из мрака и проносятся по улице, а упряжь звонко хлещет их по спинам. Какой-то ребенок громко зовет маму.
Мисси стискивает мою руку, да так сильно, что пережимает кровь в жилах.
— А ну хватит! Отстань! Мы так никогда до Форт-Уэрта не дойдем, если будешь на мне висеть! — я пытаюсь ее оттолкнуть, но не выходит.
У фонаря вдруг появляется пятнистый бычок. Он беззаботно идет мимо нас. Никто его не ведет, никто не догоняет, никто даже не высматривает. Я замечаю белые пятна на его боку и жуткие серые рога — такие длинные, что на них, точно на гамаке, без труда мог бы уместиться человек. Свет падает быку на глаза, вспыхивает в зрачках синевато-красным, и зверь резко выдыхает пыль и пар.
— Какое ужасное место, — говорю я Джуно-Джейн. А что, если в Форт-Уэрте еще хуже? Техас — дикий край, особенно если забираешься в места, расположенные вдалеке от речного порта. — Думаю, нам надо сейчас же отправляться в путь, чтобы ноги нашей тут не было!
— Но сперва нужно подойти к реке, — возражает Джуно- Джейн. — Следует дождаться рассвета, а потом выяснить, как люди через нее переправляются.
— Ты права, — мне неприятно это признавать, но выбора нет. — Может, утром мы отыщем повозку, которая сможет нас подвезти за плату.
Мы бродим по улицам, выискивая себе место для ночевки. Но нас отовсюду прогоняют: никому не хочется иметь дело с тремя оборванцами — белым, цветным и полоумным, которого приходится вести за руку. Наконец мы выходим к берегу реки, где уже встало на ночевку несколько повозок. Спрятавшись в кустах, мы, точно потерявшиеся щенки, льнем друг к другу, чтобы согреться, и надеемся, что тут нас никто не потревожит.
На рассвете мы утоляем голод галетами из нашего запаса, доедаем последние кусочки соленого окорока, которым нас снабдил экипаж «Кэти П.», а потом, подняв узлы с пожитками над головой, переходим по мелководью реку. Найти дорогу оказывается совсем не трудно: тут только и нужно, что следовать за длинной вереницей повозок, переправляющихся через реку вброд, чтобы потом устремиться на запад. Навстречу нам на легких колясках и фермерских телегах, груженых товаром, едут люди, держащие путь туда, откуда мы пришли, — к конечной станции. Реку переходят и стада пятнистых коров и быков с огромными рогами в сопровождении суровых с виду мужчин да мальчишек в широкополых шляпах и сапогах по колено. Порой стада до того большие, что кажется, будто они идут мимо нас целый час.
Еще и полдень не настал, как мисси уже начинает прихрамывать в своих новых башмаках из Джефферсона. Она вся вспотела, дорожная пыль покрывает ее кожу, а рубашка приклеилась к телу. Мисси все теребит и дергает ее, пытаясь развязать ткань, скрадывающую ее грудь.
— А ну не трожь! — снова и снова велю я ей, дергая ее за руку.
Наконец мы выходим на травянистый берег, и стоит мне только отвернуться, как мисси плюхается в тени невысокого болотного дуба. Вставать она наотрез отказывается, как мы ее ни уговариваем.
Я иду к дороге и начинаю высматривать повозку, которая могла бы нас подвезти за небольшую плату.
Нас соглашается взять цветной кучер с добрым лицом и тяжелой поклажей. Он оказывается из говорливых. Зовут его Рэйн. Пит Рэйн. Отец у него был из индейцев крики, а матушка — беглой рабыней с плантации, принадлежащей кому-то из чероки. Пит говорит, что повозка и упряжка — это его собственность и он промышляет тем, что возит товары со станции в поселения, а оттуда обратно на станцию, чтобы переправлять на восток.
— Неплохая работенка, — признается он, — Только и забот — чтобы скальп не сняли.
Он показывает дыры от пуль на своей повозке и рассказывает жуткие истории про нападения бродяг и грабителей и про страшных, разукрашенных воинов.
Почти весь день он что-нибудь да рассказывает: про индейцев, живущих к северу отсюда, — команчей и кайова, которые покидают резервацию, когда им вздумается, а еще крадут лошадей, жгут фермы, берут заложников, перерезают глотки.
— Они, конечно, не только этим занимаются, но сейчас время такое, — говорит Пит. — На Юге война закончилась, а тут она еще идет. Будьте осторожнее, мальчишки. Остерегайтесь проходимцев всяких да разбойников. А ежели встретите кого, кто представится марстонцем, тут же бегите и не оглядывайтесь. Это самая страшная банда головорезов, и она с каждым днем только растет!
С наступлением темноты мы с Джуно-Джейн начинаем опасливо оглядывать каждое дерево, каждый куст и тревожно принюхиваемся — не запахнет ли дымом. Мы прислушиваемся, надеясь еще издали приметить индейцев, разбойников и этих самых марстонцев, кем бы они ни были. Когда Пит Рэйн предлагает заночевать всем вместе, мы с радостью соглашаемся. Джуно-Джейн помогает распрячь лошадей, а я готовлю похлебку из риса, окорока и фасоли. Пит Рэйн подстреливает кролика, и мы добавляем в еду еще и мясо. Мисси сидит и безучастно глядит на огонь.
— А что с ним случилось? — спрашивает Пит, кивнув на мисси, пока все ужинают, а я кормлю ее с ложечки, потому что руками похлебку не поешь.
— Не знаем, — говорю я, что, по сути, недалеко от правды. — На него напали какие-то проходимцы, и с тех пор он никак не придет в себя.
— Бедняжка, — вздыхает Пит и, вычистив свою тарелку песком, опускает в ведро с чистой водой, чтобы ополоснуть, а потом валится на спину и смотрит на звезды. Тут они куда крупнее и ярче, чем дома. Да и небо шире. Оно простирается над головой от одного конца света до другого.
Пит молчит, а я рассказываю ему про свои синие бусины, про родню и спрашиваю, не знаком ли он с ней. Но он заверяет, что нет. А потом Джуно-Джейн рассказывает ему про объявления о пропавших родственниках и друзьях, и он принимается выспрашивать у нее все подробности. Она достает газеты и придвигается ближе к огню. Я сажусь рядом, и когда Джуно-Джейн начинает читать, она скользит пальцем по строкам, чтобы мне было проще следить. Ни одно имя Пит не узнает, но зато говорит:
— А я вот не знаю, где моя сестра. Охотники за рабами украли ее, а матушку убили, пока мы с папой ходили на дикого зверя. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят втором. Уж и не надеюсь, что смогу найти сестренку и что она меня вообще помнит, но можете записать ее имя в свой список. Я дам вам пятьдесят центов, чтобы мое письмо напечатали в газете «Христианский Юго-Запад», а заодно и почтовую пересылку оплачу, чтобы вы отправили письмо, пока будете в Форт-Уэрте. Сам я там засиживаться не стану. Недаром в народе это место прозвали Адским котлом.
