Бетти Дэвис

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад»)

Глава четырнадцатая　

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

— Вот, глядите! — восклицает Ладжуна, отодвигая стопку журналов «Нэшнл джеографик». Она кладет на бильярдный стол том «Британской энциклопедии» и откидывает первую страницу обложки. Под ней оказывается тайник, где лежит, скрываясь от любопытных глаз, сверток, обернутый в старые обои — когда-то на них отчетливо виднелся золотисто-белый узор, но сейчас он весь в пятнах клея. Сверток перевязан тонкой бечевкой.

— По-моему, даже мисс Робин об этом не знала, — поясняет Ладжуна, многозначительно постучав пальцем по свертку. — Как-то раз прихожу в поместье — это было незадолго до конца, у судьи тогда уже начал немного мутиться рассудок, — так вот, прихожу я, а он мне и говорит: «Ладжуна, залезь, пожалуйста, на самую верхнюю полку. Мне там кое-что нужно, а лестницу украли». На самом деле ее вынесли, потому что полозья сломались, так что я сразу поняла, что судья сегодня не в себе. Но я выполнила его просьбу, и он показал, что было в этом свертке. Потом поглядел на меня и говорит: «Зря я это тебе показал. Ничего хорошего из этого не выйдет, и не в моей власти тут что-то исправить. Нужно убрать все на место. Больше мы его трогать не будем, пока я не решусь его сжечь — вероятно, это самый разумный выход. Никому не рассказывай про его содержимое, Ладжуна. А взамен я разрешаю тебе приходить сюда в любое время, брать книги, какие только захочешь, и держать их у себя, сколько вздумается». Потом он попросил достать ему один из томов «Энциклопедии», вырезал в ней страницы и спрятал внутрь сверток, после чего мы убрали книгу на полку.

Ладжуна подцепляет узел на бечевке обломанными ярко-красными ногтями, но он слишком тугой, и его не удается распутать.

— Посмотрите, нет ли в первом ящике стола ножниц. Судья их всегда там держал.

Я чувствую укол совести, который заставляет меня замешкаться. Что бы ни было внутри свертка, это наверняка что-то очень личное. И нельзя свой нос в чужие дела совать. Нельзя, и точка!

— А все, уже не нужно, — останавливает меня Ладжуна, которой удалось справиться с узелком. — Получилось!

— Думаю, зря мы это затеяли. Если судья не хотел…

Но Ладжуна уже успела развернуть обертку. Под ней обнаруживаются две книги. Обе в кожаном переплете, одна — в черном, вторая — в красном. Одна — толстая, вторая — тоненькая. Черную узнать не сложно — это семейная Библия, старомодная, большая и тяжелая. Красная книжка куда тоньше и переплетена по верхнему краю, точно блокнот. На обложке видны поблекшие золотистые буквы:

Плантация Госвуд-Гроув

Уильям П. Госсетт

Книга учета

— В этой тоненькой книжке перечислено все, что продавалось и покупалось, — продолжает тем временем Ладжуна. — Сахар, патока, хлопковые семена, плуги, пианино, земля, древесина, лошади, мулы, наряды, посуда… Словом, все что угодно. А порой упоминаются даже люди.

Я не знаю, что сказать. Ум отказывается осмысливать увиденное, и я прошу:

— Ладжуна, не надо… не стоит… Судья был прав. Убери это все на место.

— Но это ведь история, разве не так? — говорит она таким невозмутимым тоном, точно речь идет о годе, когда прозвонил Колокол Свободы или когда была составлена Великая хартия вольностей^[2]. — Вы же сами всегда говорите, что книги и истории важны!

— Конечно, вот только… — Начнем с того, что такие старые книги надо брать только чистыми руками либо в перчатках из белого хлопка. Но если быть до конца откровенной, в глубине души я понимаю, что меня беспокоит вовсе не внешнее состояние архивных документов, а их содержание.

— Ну так это и есть истории! — заявляет Ладжуна и, пробежав пальцем по краю Библии, открывает ее, не дожидаясь моих возражений.

Перед текстом самого Писания я вижу несколько страниц с «семейным реестром» — записи сделаны изящными буквами, выведенными старыми перьевыми ручками наподобие тех, что я коллекционирую уже многие годы. В левой колонке перечислены имена: Летти, Тати, Азек, Бони, Джейсон, Марс, Джон, Перси, Дженни, Клем, Азель, Луиза, Мэри, Кэролайн, Олли, Митти, Харди… Эфим, Ханни… Айк… Роуз…

В остальных колонках указаны даты рождения (а у некоторых — и смерти), и рядом стоят непонятные обозначения — «У», «П», «С», «О» — и какие-то цифры. В некоторых случаях напротив имен указаны суммы в долларах.

Ободранный красный ноготок Ладжуны замирает над списками, не касаясь бумаги.

— Вот, видите: это все о рабах. Когда они родились, когда умерли, в могиле под каким номером похоронены. Если они бежали или пропали в годы войны, то рядом с именем и датой стоит буква «П». Если после войны им даровали свободу, стоит «С» и год «1865», а если они остались при поместье и стали издольщиками, указано «О/1865». — Ладжуна разводит руками с такой невозмутимостью, будто мы с ней обсуждаем меню школьной столовой. — А потом народ, видимо, сам стал вести записи.

У меня не сразу получается осмыслить эту информацию.

— Это тебе… все судья рассказал? — запинаясь, выдавливаю я из себя.

— Ага, — отвечает она, и на ее лице проступает странное выражение — будто бы она понимает, что судья поведал ей не всю правду, и гадает, о чем же он предпочел умолчать. — Наверное, он хотел, чтобы хоть кто-нибудь понимал, как прочесть эти записи, раз уж решил не показывать их мисс Робин. А почему — понятия не имею. Она ведь знала, что поместье построено руками людей, которых держали в рабстве. Как-никак она плотно изучала историю Госвуда. Наверное, судья не хотел, чтобы она мучилась чувством вины из-за всех этих давних дел.

— Да… наверное, — эхом отзываюсь я. К горлу подкатывает болезненный ком. В глубине души я жалею, что судья не решился взять на себя ответственность и не предал забвению эту часть истории, кинув книгу в камин. Но умом я понимаю, до чего же это было бы неправильно.

А Ладжуна увлекает меня все дальше и дальше по дороге, которой я совсем не хочу идти.

— Видите, тут кое-где не указан отец? Только имя матери и упоминание о рождении ребенка. Это значит, что отец скорее всего был белым.

— Это тебе тоже судья рассказал?!

Ладжуна поджимает губы и закатывает глаза:

— Да уж как-то сама догадалась. Маленькая «м» так и расшифровывается — «мулат». Взять хотя бы вот эту женщину, Митти. Имя отца не указано, но ведь понятно, что он у нее был. И был он…

Ну все, хватит! Больше я просто не вынесу!

— Давай лучше положим все это на место.

Ладжуна хмурится, буравя меня взглядом — удивленным и… разочарованным?

— Теперь вы говорите точь-в-точь как судья. Мисс Сильва, разве не вы постоянно рассказывали нам об историях? А эта книга… У многих из тех, кто в ней упомянут, других историй и нет. Только в ней сохранились их имена — и больше нигде в целом свете. У них ведь даже именной надгробной плиты — и той нет! Глядите! — она перелистывает страницу назад, и я вижу форзац, раскрытый, точно крылья бабочки. На нем начертана какая-то схема, состоящая из аккуратных прямоугольников с цифрами. — Вот они где все, — говорит Ладжуна, обводя рисунок пальцем. — Вот где похоронены все рабы. И старики, и дети, и младенчики. Прямо тут! — она берет со стола ручку и кладет ее чуть ниже книги. — Вот это — ваш дом. Вы живете бок о бок с их могилами, но ничегошеньки об этих людях не знаете.

Мне вспоминается милый фруктовый сад у заднего крыльца моего дома.

— Но ведь тут никакого кладбища нет. Городское разбито вот где, — я кладу пластмассовую скрепку и винтажного вида степлер слева от ручки. — Если ручка — мой дом, то кладбище с этой стороны.

— Мисс Сильва, — отпрянув от меня, с укором говори Ладжуна, — вы же неплохо подкованы в истории! Кладбище, обустроенное у вашего дома, с аккуратными оградками и маленькими каменными «домиками», на которых выбиты имена, — это кладбище для белых. Завтра, когда я снова приду помогать вам с книгами, я покажу, что на самом деле скрывается за вашим домом. Я туда и сама ходила смотреть, когда судья…