Надо бы найти нам убежище, вот только где — ума не приложу! Может статься, еще одного дня в дороге мисси и Джуно-Джейн не вынесут. Да и дождь, похоже, собирается.

Нелегкое это дело — снова снарядить всех в путь, но я с ним справляюсь. День еще толком не начался, а я уже выбилась из сил, но, чтобы поберечь лошадей и не дать им выбрести на дорогу, я иду пешком и веду Искорку под уздцы, а серый конь шагает следом за ней, точно навьюченный мул за своим товарищем.

— Ну что, пес, вперед! — зову я, и он повинуется.

Я стараюсь ступать осторожно — сперва одна нога, потом другая, раздвигаю ветви, проверяю землю палкой, нет ли тут трясины или ямы, отвожу в сторону острые листья карликовых пальм. Так мы и идем дальше, пока путь нам не преграждает длинная, широкая заводь с черной водой, и мне остается только одно: поворачивать в сторону дороги.

Собака находит тропу, которую я не заметила. Вдоль берега заводи видны следы. Большие… мужские. Но есть рядом с ними и поменьше — то ли женские, то ли детские. И больше ничего. Значит, это вряд ли были лесорубы. Может, охотники за крокодилами или за раками.

Но важно другое: здесь были люди, и совсем недавно.

Когда дорога устремляется вверх, а впереди показывается холмик, я останавливаюсь и прислушиваюсь. Но слышу лишь привычную песнь болот: хлюпанье грязной воды, надсадные рулады лягушек, писк мошкары. Стрекозы, звеня крыльями, носятся над меч-травой и виноградными лозами. Пересмешник выводит свои краденые мелодии, соединив их в одну, точно множество разноцветных ленточек, связанных вместе.

Пес выныривает из кустов на дорогу, спугивает упитанного болотного кролика, взвизгивает и кидается следом. Прислушиваюсь — не подаст ли в ответ голос другая собака, если неподалеку есть дом или ферма, но ничего не слышно.

Наконец я продолжаю путь, двигаясь по следам вверх по склону.

Следы выводят меня на дорогу. Двое людей шли здесь до меня куда-то пешком. Они были в обуви. Большие следы не прерываются, а маленькие то появляются на дороге, то исчезают, а значит, путники никуда не спешили. Сама не знаю почему, но меня это утешает. Впрочем, вскоре следы сворачивают с дороги и уходят вбок, а после поднимаются на соседний пригорок. Я смотрю на них и гадаю, последовать ли за ними или держаться дороги. Пока я размышляю, надо мной сгущаются тучи, а в лицо начинает задувать холодный ветер. Скоро будет гроза. Надо срочно найти убежище, чтобы переждать непогоду, — вот что сейчас самое главное.

Пес возвращается. Кролика он не поймал, зато притащил белку и хочет отдать ее мне.

— Славный пес, — говорю я ему и, быстро выпотрошив зверька при помощи старого топорика, вешаю мясо на седло. — Поедим позже. Если увидишь еще, хватай.

Он улыбается, как умеют только собаки, поводит из стороны в сторону облезлым хвостом и припускает по следам прошедших здесь людей. Я тоже трогаюсь с места.

Следы ведут на пригорок, а потом снова под гору, через мелкий ручеек, у которого лошади останавливаются, чтобы попить. Вскоре начинают встречаться и другие следы — они расходятся чуть ли не во все стороны: следы людей, лошадей, мулов. Чем больше их на земле, тем отчетливее становится тропа, ведущая через лес. Люди ходят этим путем не первый день. Причем передвигаются или на своих двоих, или верхом на лошади (иногда на муле), а повозки тут не ездят.

Мы с псом, серым конем и Искоркой добавляем наших следов к тем, что оставили до нас. Но стоит нам только выбраться на протоптанную тропу, как начинается дождь. Льет, словно из ведра, точнее — из нескольких. Я мгновенно промокаю до нитки, а со шляпы стекают целые ручьи. Пес и лошади поджимают хвосты и выгибают спины, чтобы защититься от влаги. Я опускаю голову, не желая сдаваться стихии, и думаю о том, что от ливня все-таки есть прок: он по меньшей мере уменьшит вонь, исходящую от меня, лошадей, седел и мисси с Джуно-Джейн.

Дождь идет сплошной стеной, и ничего не видно дальше пяти футов. Тропа превращается в месиво. Ноги скользят. Лошади тоже едва переставляют ноги. Старушка Искорка спотыкается и снова припадает на колени. Но дождь до того ее злит, что она тут же вскакивает.

Мы начинаем подъем на очередной пригорок, а прямо на нас изливаются уже целые потоки воды. Вода затекает мне в ботинки, и мозоли начинают болеть еще сильнее, а потом от холода я просто перестаю чувствовать ноги. Меня так трясет, что, кажется, кости вот-вот переломятся.

Джуно-Джейн стонет — протяжно и так громко, что ее слышно даже за шумом дождя. Пес тоже улавливает этот звук и взволнованно кружит рядом, а потом опять спешит вперед. Меня же дождь до того ослепляет, что я налетаю на него, спотыкаюсь и падаю, перепачкав ладони размокшей грязью.

Пес взвизгивает, выныривает из-под меня и бросается наутек. Только поднявшись на ноги и выловив шляпу из лужи, я понимаю, куда он удрал, — к виднеющемуся впереди домику, к маленькой старой хибарке с низкой крышей, притаившейся среди деревьев. Построена она из кипариса, проложенного соломой и дерном, и тропа ведет прямиком ко входу в жилище. Я замечаю еще с полудюжины других тропинок, которые разбегаются в разные стороны.

Я поднимаюсь на крыльцо вместе с собакой, зову хозяев, но никто не отзывается. Затем я подвожу поближе лошадей, чтобы они могли спрятать от непогоды хотя бы голову. Но стоит мне только распахнуть дверь, как я понимаю, что это за дом. Такие хибары среди болот и дремучих лесов строили рабы. Здесь хозяева не могли их найти. По воскресеньям, когда не надо было идти с утра в поле, они тайком приходили сюда — кто по одному, кто по двое. Встречались, чтобы послушать проповеди, попеть да помолиться. Они собирались там, где их никто не услышит, где ни хозяева, ни надсмотрщики не смогут помешать их мольбам о свободе и скорейшем избавлении.

Здесь, в лесной чаще, цветной человек мог свободно читать Библию, если был обучен грамоте, а если нет — слушать, как читают другие, а не внимать бесконечным проповедям о том, что Господь отдал их хозяевам, которых надо беспрекословно слушаться.

Я возношу благодарственные молитвы за этот приют, и, пока расхаживаю от стены к стене, пес следует за мной по пятам. За нами на устланном соломой полу остаются грязные и мокрые следы, но что поделать! Едва ли кто-нибудь — Бог или человек — вменит нам это в вину.

Внутри аккуратными рядами стоят деревянные скамейки. Посреди возвышается алтарь, сооруженный из четырех старых дверей, которые, видимо, еще до войны стояли в хозяйском доме. За кафедрой проповедника возвышаются кресла, обитые бархатом. На столике для причастия — симпатичный хрустальный графин и четыре фарфоровых блюдца, принесенных, должно быть, из хозяйского дома, когда белые бежали, скрываясь от янки.

За алтарем виднеется высокое окно с фигурным стеклом, сквозь которое пробивается слабый свет. Остальные окна в доме занавешены клеенкой. В задней части комнаты стены заклеены газетой — наверное, чтобы не так сильно дуло из щелей.

Я затаскиваю мисси Лавинию с Джуно-Джейн внутрь и укладываю у алтаря, положив им под головы бархатные подушки с кресел. Джуно-Джейн бьет сильнейшая дрожь, а ее промокшая, перепачканная грязью и кровью сорочка прилипла к коже. Мисси Лавиния по-прежнему лежит без движения и без единого стона. Я склоняюсь к самому ее лицу, чтобы проверить, дышит ли она.

Щекой я ощущаю еле заметное дыхание — холодное и прерывистое, но согреть мисси мне нечем. С нас всех ручьями стекает вода, так что я раздеваюсь догола и снимаю все с девушек, а затем развешиваю одежду, чтобы она подсушилась, и развожу огонь в железной печке, что стоит в дальнем углу. Она украшена изящным орнаментом — коваными розами, лозами винограда, листьями плюща, а ее ножки красиво изогнуты. Судя по виду, ее позаимствовали из хозяйкиного салона.

Над печкой я подвешиваю котелок. Когда огонь разгорается посильнее, я отвариваю беличье мясо, и мы с псом принимаемся за еду.

— Главное — что у нас есть огонь и вдосталь дров. Да и спички имеются, — говорю я ему.