Бабушка Ти тычет в меня сучковатым пальцем и прикусывает губу, морщась, будто ей на язык попала капелька уксуса:

— Я тебе принесла на первый раз, — она устремляет свой указующий перст на коробку. — А следующую порцию сама пеки. Я тебе не смогу без конца помогать! Старая я уже. Колени болят. Спина ноет от артрита. Ноги еле держат. Правда, разум еще остался, но иногда и он меня покидает. Годы уже не те. Я больная старуха, что с меня взять.

— Хорошо… ладно. Честное слово, я очень тронута! — к горлу подкатывает ком, а глаза начинает жечь от слез. На меня совершенно внезапно накатывает целая буря эмоций. А ведь я не из тех, кого легко растрогать. Точнее сказать, я почти никогда не плачу. Когда растешь под чужой крышей, учишься быть обходительной и сдержанной, чтобы никому не доставлять лишних хлопот.

Я с трудом сглатываю. «Бенни, да что с тобой такое? А ну прекрати!»

— Простите, что доставила вам неудобства.

— Пф! Да какие уж тут неудобства! — фыркнув, отмахивается Бабушка Ти.

С преувеличенной старательностью я закрываю коробку:

— Нет, правда, я очень вам благодарна! И дети будут благодарны!

— Ну что ж, тогда ладно, — и она устремляется к двери так же неожиданно, как появилась тут. — Прекращай их кормить покупными сладостями. Им же только того и надо! Обдерут подчистую, как липку, вот увидишь. Уж я-то знаю. Я преподавала в воскресной школе дольше, чем ты ходишь по этой земле! Мой покойный муж шестьдесят девять лет руководил хором, прежде чем отправился в вечность. Днем в ресторане работал, а вечерами и по воскресеньям музыкой занимался. Детям совсем не на пользу, когда их балуют. Хочешь пирожное с кремом из магазина в красивой коробочке? Ну так иди подстриги траву, прополи грядку, помой кому-нибудь окна, подработай за кассой в магазине — потрудись немного и купи его на свои деньги. Бесплатно ты сможешь съесть — если только и впрямь голоден — только одно овсяное печенье. И то лишь для того, чтобы башка от голода не болела. Чтобы мог учиться. Раз можешь весь день просиживать на школьной скамье, а не горбатиться где-то, то, считай, тебе повезло. Это благословение небес и большая удача. Детям бы ценить ее, как ценили мы в свое время, — она идет к двери и ворчит на ходу: — Но нет же, все избаловались этими покупными пирожными.

Жалею, что не записала всю эту речь — от первого до последнего слова — на диктофон. Или, еще лучше, на видеокассету. Я бы включала ее детям раз за разом, снова и снова, пока что-нибудь бы не изменилось.

— Бабушка Ти? — окликаю я ее у самого порога.

— А? — отзывается она, сбавив шаг и снова поджав губы.

— Вы не подумали о том, чтобы все-таки прийти ко мне на урок и пообщаться с ребятами? Им было бы очень полезно услышать вашу историю.

Но она снова отмахивается от моего предложения, точно от огромной назойливой мухи:

— Золотце, да нечего мне им рассказывать, — с этими словами она скрывается в коридоре, оставив меня наедине с овсяно-банановым печеньем, присыпанным какао. Впрочем, всего несколько минут назад у меня и этого не было. Так что хоть какой-то плюс.

А еще я опаздываю на встречу с чудо-женщиной, обещавшей починить мне крышу. Я прячу печенье в «бисквитный сейф» — он же верхний ящик стола, — запираю его и пулей выскакиваю из школы.

Когда я подъезжаю к дому, тетя Сардж уже сидит на крыше. К крыльцу приставлена лестница, и я тоже влезаю по ней и останавливаюсь на верхней ступеньке, схватившись для устойчивости за край крыши — теперь он на уровне моих брючных карманов. Я приветствую Сардж и извиняюсь за опоздание.

— Да не беда, — бормочет она в ответ, зажав зубами гвоздь, точно сигарету. — Вы мне тут все равно ни к чему. Вся работа — снаружи.

Еще несколько мгновений я стою вот так на лестнице и с немалым восторгом наблюдаю за тем, как она вынимает гвоздь изо рта и вгоняет его в черепицу четырьмя точными ударами молотка. Рядом с ней лежит пакетик с запасными фрагментами черепицы, и это немного меня тревожит. Выходит, одного просмаливания недостаточно. Получается, ремонт может оказаться дороже, чем мы договаривались.

Я пытаюсь закинуть колено на крышу, но лестница опасно пошатывается подо мной. По счастью, сегодня день стирки, и я загодя надела старые-престарые рабочие штаны, которым все равно давно пора на помойку. Наконец я перебираюсь на крышу с грациозностью морского котика, пытающегося вскарабкаться на циркового пони.

Сардж бросает на меня встревоженный взгляд:

— Если у вас есть другие дела, делайте их спокойно. Я тут сама прекрасно справлюсь, — ее голос звучит так, будто она хочет защитить свою территорию. Может, у всех военных так — последствия адаптации к непростым условиям работы.

Я задумываюсь о своих учениках. А вдруг и их презрение ко мне не имеет под собой ничего личного? Внезапно мелькнувшая мысль кажется соблазнительной и, что уж там, немного бунтарской. Мне вечно кажется, что поведение окружающих — это реакция на мои поступки, и я напрочь забываю о том, что тут может и не быть никакой связи.

— После меня ничего протекать не будет, — заверяет Сардж. — Я свое дело знаю.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь. Да и потом, сама я понятия не имею, как чинить крышу. Худо-бедно умею под нею жить — но на этом все. — Я проползаю немного и сажусь недалеко от края. Крыша оказывается на удивление крутой. А еще она выше, чем я думала. Отсюда просматривается все кладбище, сад и поле за ним. Вид, надо сказать, живописный. — Интересно, если я понаблюдаю за тем, что и как вы делаете, может, в следующий раз смогу справиться сама? Но вообще-то мне казалось, что надо будет просто смазать крышу битумом — и все.

— Выяснилось, что этого мало. Если вы, конечно, не хотите, чтобы все опять потекло.

— Нет, что вы! Разумеется, нет, но…

— Если хотите, чтобы работу сделали тяп-ляп, это не ко мне, — Сардж садится на корточки, откидывает голову назад и, сощурившись, смотрит на меня. — А если и без того есть о чем потолковать, — она крутит в руках молоток — легко, точно это пластмассовая вилка, — то ни к чему ходить вокруг да около. Хотите что-то мне сказать — выкладывайте. Такой уж я человек. Другим это не нравится, но это их проблемы, — говорит она и резко кивает, что придает ее словам вес. Мне тут же вспоминается Ладжуна. Видимо, твердость характера — это их семейная черта.

— Дело в деньгах, — отвечаю я. Она права — когда называешь вещи своими именами, сразу становится легче. Я киваю на гвозди, черепицу и так далее. — Мне это все не по карману. Я думала, мы залатаем крышу на первое время, а потом я свяжусь с хозяином дома, — продолжаю я. Впрочем, не факт, что это случится быстро. Искать Натана Госсетта — все равно что гоняться за призраком. Я попыталась связаться с двумя его дядями через конторы «Торгового дома Госсеттов». Но там предвзято относятся к звонкам от работников школы — привыкли к тому, что обычно они заканчиваются выпрашиванием грантов, пожертвований и спонсорских вложений.

Сардж кивает и возвращается к работе:

— Об этом я уже позаботилась.

— Я против того, чтобы вы работали задаром.

— Я уже поговорила с хозяином дома и вытребовала с него деньги.

— Что?! С кем?! С Натаном Госсеттом?

— Именно.

— Вы говорили с Натаном Госсеттом? Сегодня? Он в городе? — радостно переспрашиваю я. Новость меня обнадеживает, и сердце в груди начинает биться чаще. — Я все пытаюсь с ним связаться через дядюшек, но в конторе «Торгового дома» со мной разговаривать не хотят — и так всю неделю!

— Уж поверьте, Уилл и Мэнфорд Госсетты даже разговаривать с вами не станут — вы для них слишком бедны. — Летний воздух неожиданно пронизывает меня холодом. Сардж поспешно добавляет, немного смягчившись: — Натан по сравнению с ними не такой уж и мерзавец. Он вообще все эти… госсеттские штучки не слишком жалует.

— А где мне его найти, не подскажете?

— Сейчас не стоит. Я же вам уже сказала: с крышей вопрос улажен.

— А вы его где встретили? — Новость о крыше, конечно, радует, но хозяин дома — владелец библиотеки! — мне тоже нужен.