Тусклый свет фонаря пробегает по боингоподобному салону и сменяется полумраком. Спустя пару-тройку секунд это повторяется. И повторяется спустя ещё пару-тройку секунд, словно череда патрульных с фонарями ищет на заднем сиденье беглого преступника.

Всякий раз я зажмуриваюсь, а потом вглядываюсь в мутную черноту снаружи.

Деревья, деревья. Они качаются, выгибаются на фоне белой-белой луны, а вокруг них завиваются вихри чёрных птиц. Вдруг мелькнёт остановка с советской мозаикой, или детская площадка пробьётся из-под земли, косо, боком, из последних сил, а за ними встают из темноты те же деревья, и та же луна плывёт поверх.

Окна запотевают, двигатель ровно гудит, и дворники елозят, скрипят по лобовому стеклу.

– Милый друг? – голос звучит нарочито сурово, будто играет в уверенность, которой нет. – Долго будем молчать?

В салоне душно и тепло, и слишком пахнет мужским дезодорантом.

Я отворачиваюсь от окна. Между передними сиденьями светится жидкокристаллический дисплей: тахометр и индикатор повышения, термометр, топливный индикатор. Ярко-оранжевые графики уносятся вперёд, к ускользающему горизонту, к угловатому, цифровому миру восьмидесятых годов.

Мы едем следом. Леонидас выворачивает руль с ассиметричными осями. Диана сгорбилась на пассажирском сиденье, у магнитолы. Ногтем среднего пальца она переключает радиочастоты – бездумно, механически, как зомби.

Щёлк. Ш-шхшх. Щёлк. Ш-шхшх.

– …в эфире европейский проект…

Щёлк. Ш-шхшх.

Песни и передачи сменяются по кругу, затем сменяются снова, затем ещё раз. И ещё. И ещё. И это до безумия, до икоты раздражает.

На заднем сиденье качаются диагностики, сопит Артур Александрович и ворочается, шуршит жуткий пакет с жёлтыми розочками и десятками купонов внутри.

Неуместных, непонятных купонов.

Улица Челюскинцев, 25.

Улица Красноармейцев, 19.

Первая линия, 67.

Улица Луговая, 16а.

Пятая линия, 43.

Шестая линия, 96.

Никакой логики.

Иногда Леонидас поглядывает на меня в зеркало заднего вида. За границей отражения у Леонидаса есть черные кожаные перчатки без пальцев, чёрная кожаная куртка и джинсы с дырками, но в отражении от этой крутости не остаётся и следа. Лицо классрука напряжено, если не парализовано, руки стиснули руль. Боится, что сообщу о связи с несовершеннолетней?

Ха.

Бойся, сука, бойся.

– Артур, – Леонидас нажимает кнопку справа от руля-джойстика, и дворники замирают, – ты собираешься оканчивать гимназию?

Вместо ответа я шмыгаю носом. Когда мы останавливаемся перед светофором, профили Леонидаса и Дианы, и рдяный осьминог на её чёрной футболке, и моё лицо, руки – всё орошается красным.

– Милый друг, ты меня слышишь?

– А она?

Диана подвисает на миг, затем дёргает головой и меняет канал. Чёрная чёлка спадает на глаза и просвечивает алым, футболка сползает с плеча, обнажая бледную кожу с родинками.

– Это другое, – резко отвечает Леонидас.

Я хихикаю. Он смотрит на меня в зеркало заднего вида и качает головой в багровом окаймлении. Светофор беззвучно переключается на зелёный, мы с гулом устремляемся вперёд.

– Ты думаешь, это смешно? Это совсем не смешно. Почему ты так себя ведёшь?

Потому что тебе лет сорок, а ты трахаешь мою… мою одноклассницу.

Стиснув челюсти, я отворачиваюсь к окну. Машина несётся по бетонному путепроводу, а под нами – навстречу – мчится по железной дороге невесомый, неслышный товарняк. Поезд-призрак.

Я снова и снова мысленно повторяю адреса с купонов: Челюскинцы, Красноармейцы. Первая линия, Луговая. Пятая линия. Шестая линия.

Звучит как математическая последовательность.

– В-вот, – говорит Диана и выкручивает громкость до упора. – Зачётная песня. Это Женина группа.

«Женя»? Ах да, Евгений Леонидович у нас «Женя». Меня сейчас стошнит. Или из моих ушей хлынет кровь. Или я оторву собственную голову и забью кого-нибудь ею до смерти.

В динамике взрёвывает тяжеленная гитара, дубасят барабаны и хрипит о потерянный любви мужик. Голос у него такой, будто без анестезии ему вырезают щитовидную железу.

Напоминает постгранж или постпанк или ещё что-то «пост». Я зажмуриваюсь и тону в этом шуме, как в толще грязной воды.

– Н-нравится? – робко спрашивает Диана. Её чистый голос с трудом прорывается ко мне.

– Нет.

Я прислоняюсь виском к холодному стеклу и, моргая, борясь с сонливостью, рассматриваю безлюдные ночные улицы. Фонарь. Аптека. Луна. Подъезд. Подъезд.

Мусорка.

Луна.

Челюскинцы.

Красноармейцы.

Три линии.

Луговая.

Три линии.

Сердце ёкает.

Три аптечных пункта на линиях Афгана. Три аптеки. Три. В районе, где Веронику Игоревну видела Симонова и где Веронике Игоревне делать нечего.

– Что же ты слушаешь? – интересуется Леонидас. В вопросе слышится вызов. – Басту, Монеточку?

Я ещё перевариваю «три линии» и не отвечаю.

– Милый друг?..

– Классический финский рэп.

Диана и Леонидас недоуменно переглядываются, словно любовники-заговорщики, и это так же ужасно выглядит, как и звучит. Педофил и послушная семнадцатилетняя девочка. Или девятнадцатилетняя? Чёрт её разберёт.

Песня затихает, и Диана тыкает в кнопку с двойной стрелочкой \">>\".

Ш-шхшх.

Ещё тычок.

– … Свято-Алексиевской пустыни, – зачитывает новостной диктор. Диана цепенеет, я сажусь ровно. В животе будто пробегает невидимая ящерка. – Об этом только что сообщил…

Она резко переключает частоту, и голос диктора пожирает шум помех.

– Верни.

Диана делает лицом «заткнись», и я, наклоняясь вперёд, повторяю:

– Верни новости!

– Чел…

Леонидас вырубает радио и находит мой взгляд в зеркале заднего вида.

– Значит, такая музыка кажется тебе неинтересной?

– Скулосводящей.

Леонидас сопит. Под попой что-то мешается, и я вытаскиваю из-под себя конверт с значком башни, кидаю на стопку диагностик.

– Мы закончили музыкальный марафон? Можно новости? Люблю, знаете, послушать новости вечерком.

– «Скулосводящей», – глухо повторяет Леонидас, но радио не включает.

– С точки зрения мелодии. Есть новые мелодии, где всё позволяется и можно нарушать любые правила, это как ножом по стеклу… есть классический рэп, классический рок, классическая… классика, где всё сделано по правилам. Соряныч, мне нравятся классические. Нормальные, без всяких жоповывертов, мелодии. И НОВОСТИ.

Диана закрывает лицо руками. Плечи её опускаются.

– Зато не нравится говорить правду, – добавляет Леонидас и оглаживает бороду. – И учиться.

Он это серьёзно? Вот сейчас?

– Некоторые учителя учат СЛИШКОМ многому.

– Причём тут учителя? Причём? Ты крушишь пол в гимназии, ты сбегаешь в окно от классного руководителя… в окно! Не отвечаешь на звонки, твои родители… Скажи честно: ты списывал у Вероники Игоревны? У вас была какая-то договорённость насчёт твоих пятёрок?

Меня вновь разбирает смех, но я сдерживаю его. Диана отводит руки от лица.

– Жень, ты серьёзно? Договорённость с моей мамой?

Леонидас изображает бровями что-то вроде «ну да, спорно», и на пару минут все затыкаются. Проступают фоновые звуки: мягко гудит мотор, поскрипывает подвеска, брякают две игральных кости-освежителя, подвешенные к зеркалу заднего вида.

Я нарочито отворачиваюсь и разглядываю строительные леса, которые проносятся мимо. Мысли возвращаются к Веронике Игоревне.

Она бывала в Афгане достаточно часто и регулярно, чтобы набрать вагон купонов.

Регулярно и часто.

Что покупают регулярно и часто в аптеке?

Пластыри, йод, обезболивающее, таблетки от поноса, от сердца… презервативы.

Меня едва не скручивает.

Любовные утехи в Афгане?

Ну нет.

Не-е-ет.

Инсулин? И Вероника Игоревна, и Диана болеют диабетом.

Звучит логично, но зачем ходить за лекарством так далеко?

– Твой отец будет дома? – спрашивает Леонидас.