— Филолай верил, что лишь одна сторона нашей Земли населена людьми, — объяснял Чик, — и, так уж получилось, это была сторона, противоположная Другой Земле, которую он называл Антихтоном, вот почему никто ее никогда не видел. Теперь мы знаем, что настоящей причиной была орбита планеты, такая же, как у нашей, но отклонение на сто восемьдесят градусов, поэтому Солнце всегда находится между нами.
— Мы только что пролетели через Солнце? — поинтересовался Дерби тоном, который сослуживцы сочли признаком грядущих рассуждений на четверть часа о здравомыслии Капитана, если не о его психическом здоровье.
— Возможно, нет, — сказал Чик. — Возможно, более вероятно, что мы смотрим сквозь Солнце в телескоп очень высокого разрешения, и видим всё так четко, что не замечаем больше ничего, кроме Эфира между нами.
— О, как рентгеновские лучи «Спекс», — хихикнул Дерби, — только по-другому.
— Антихтон, — объявил Майлз, словно кондуктор в трамвае. — Другая Земля. Все смотрите под ноги.
Словно вернулись времена их Марширующего Оркестра Губных Гармошек. Они были на Противоземле, на ней и вне ее одновременно, а также — на Земле, которую, кажется, никогда не покидали.
Словно все карты и графики вдруг стали нечитаемыми, маленькая компания вдруг поняла, что в каком-то, не только географическом, смысле, они потерялись.
Отнесенные большим восходящим потоком воздуха Сахары на планету, с которой еще неизвестно смогут ли вернуться, мальчики почти верили, что однажды окажутся в безопасности на Земле — на других планетах они нашли Американскую Республику, чье благосостояние, увеличению которого они поклялись способствовать, столь необратимо перешло под контроль зла и маразма, что, казалось, они никогда не смогут преодолеть силу притяжения Противоземли. Поклявшись на своем Учредительном Меморандуме никогда не вмешиваться в дела «сурков», наблюдали за ними в беспомощном и угнетенном состоянии, которого у них прежде никогда не было.
Их операции по договорам начали приносить меньше доходов, чем источники, не связанные с небом — арендная плата за недвижимость на поверхности, проценты по ссудам коммерческим предприятиям, накопившаяся за много лет прибыль на инвестиции — и у мальчиков возник вопрос, не остались ли времена глобальных приключений позади, но вот в начале осени 1914 года к ним пришел загадочный русский агент, если верить ему, по фамилии Баклащан («Псевдоним, — заверил он их, — все более зловещие заняты») и принес новость о таинственном исчезновении их старого друга-антагониста, капитана Игоря Пажитноффа.
— Его никто не видел с лета, — сказал Баклащан, — а у наших агентов закончились зацепки. Возможно, у тех, кто работает в том же направлении, больше шансов его найти. Особенно учитывая нынешнюю ситуацию в мире.
— Ситуацию в мире? — нахмурился Рэндольф. Мальчики озадаченно переглянулись.
— Вы...не в курсе..., — начал Бакдащан, а потом запнулся, словно вспомнив пункт в своих инструкциях, запрещающий ему делиться определенной информацией. Он виновато улыбнулся и вручил им папку с перечнем недавних перемещений судна Пажитноффа, о которых было известно.
Несмотря на «Одиннадцатую Заповедь», которой придерживалось большинство искателей приключений-фрилансеров тех времен, мальчики без колебаний согласились взять это дело. Аванс — золотом, которое Баклащан погрузил на двугорбого верблюда, терпеливо ждавшего в тени, которую «Беспокойство» отбрасывало при почти полной луне.
— И, пожалуйста, передайте наши изъявления глубочайшего уважения Царю и его семье, — напомнил эмиссару Рэндольф. — Мы лелеем воспоминания о их гостеприимстве в Зимнем дворце.
— Мы, должно быть, увидимся с ними довольно скоро, — ответил Баклащан.
Во время последующего длительного путешествия вокруг почти всего Мирового Острова от внимания мальчиков не ускользнуло, что на Поверхности действительно творится что-то странное. Всё чаще приходилось лететь в обход. Целые участки неба оказывались закрыты. То и дело из ниоткуда вдруг становились видимыми сильные взрывы огромной и беспрецедентной насыщенности, из-за которых структурные компоненты воздушного судна начинали дрожать и скрипеть. Майлз начал сталкиваться с неожиданным дефицитом при закупках продовольствия. Однажды его самый надежный поставщик вина принес тревожные вести:
— Поставки шампанского отложены на неопределенное время. Весь регион произрастания сейчас изборожден траншеями.
— Траншеи, — Майлз произнес это слово так, словно это был иностранный технический термин.
Торговец долго смотрел на него и, возможно, продолжал говорить, хотя его слова больше нельзя было расслышать. Майлз как-то смутно понимал, что эта проблема, как и многие другие, связана с условиями долго остававшегося негласным договора между мальчиками и их судьбой — словно, когда-то давно научившись летать, парить вдали от объятий индикативного мира внизу, они заплатили отказом от привязанности к нему и ко всему, что происходит на Поверхности.
Он поменял заказ на испанские неигристые вина, и «Беспокойство» полетело дальше, петляя с места на место, над анти-планетой, такой странной и в то же время такой знакомой, а неуловимый Пажитнофф всегда опережал их на один или два шага.
— И еще одна странность, — объявил Чик однажды вечером во время их регулярного еженедельного обзора достижений в расследовании дела. — Путешествия капитана Пажитноффа, — ведя указкой по карте, закрывавшей всю носовую переборку офицерской кают-компании «Беспокойства», — уже много лет точно соответствовали нашим. Это не новость. Но если смотреть только месяцы перед его исчезновением, все места, в которых мы были в том году, — указывая по очереди, — Ривьера, Рим, Санкт-Петербург, Львов и Высокие Татры — старина Патжи тоже был там. А там, где мы еще не были, он, кажется, следов не оставил.
— Превосходно! — рявкнул Дерби. — Мы сейчас преследуем сами себя.
— Мы всегда знали, что он нас преследует, — пожал плечами Линдси. — Похоже, здесь то же самое, только в большем объеме.
— Не в этот раз, — заявил Майлз и вернулся к своему привычному молчанию, эту мысль он повторил несколько месяцев спустя однажды ночью на побережье Киренаики, они с Чиком сидели на юте, делились сигаретами и рассматривали свечение в море. — Призраки внушают ужас, потому что приносят нам из будущего некий компонент — в векторном смысле — наших собственных смертей? Они — частично, не полностью — наши собственные мертвые сущности, отброшенные с отвращением с поверхности зеркала, чтобы в конце догнать нас?
Чик, считавший, что метафизика не входит в сферу его компетенции, сидел, как обычно, кивал и вежливо дымил.
Но еще несколько месяцев спустя в зловещем тумане над Западной Фландрией Майлз вдруг вспомнил свою давнюю залитую солнцем велосипедную прогулку с Райдером Торном, в тот день одержимым духом трагического пророчества.
— Торн знал, что мы вернемся туда. Что там будет что-то, на что нам нужно обратить внимание.
— Он всматривался так пристально, словно одного лишь желания увидеть было достаточно, сквозь серый дождливый свет в землю, иногда открывавшуюся сквозь облака, как в замершее отравленное море.
— Бедные простаки, — пораженно прошептал он, словно вдруг исцелившись от слепоты, благодаря чему он наконец смог увидеть творившийся на земле ужас. — Когда всё это только начиналось...они, должно быть, были мальчиками, так похожими на нас...Они знали, что стоят на краю огромной бездны, дно которой никто не в состоянии увидеть. Но всё равно бросились туда. Весело смеясь. Это было их собственное большое «Приключение».
Они были героями Мирового Нарратива, бездумными и свободными, продолжали бросаться в эти пропасти десятками тысяч, пока в один прекрасный день не проснулись и не обнаружили: вместо того, чтобы благородно возвышаться на фоне драматичного рельефа морали, они рабски ползали в грязных окопах, кишащих крысами, наполненных запахом дерьма и смерти.
— Майлз, — с беспокойством в голосе спросил Рэндольф. — Что там? Что ты видишь внизу?
