Ему в голову никогда не приходил вопрос, откуда взялась эта поглощенность — из-за взаимодействия серебра, времени и света, или из-за отъезда Далли Время в его руках оказалось таким тяжелым, что он был вынужден поднести его ближе к лицу, рассмотреть под разными углами, возможно, попытаться понять, как разобрать его на части, чтобы выяснить, как оно на самом деле могло бы работать. С тех пор алхимия, починка, фотография превратились в основную работу. Ночи, полеты и путешествия, свойственные ночи, были посвящены Тайнам Времени.

Однажды вечером в сумерках он заметил уголком глаза, как в небе проплывает нечто похожее на один из знаменитых Огромных Дирижаблей 1896-7 гг. — Мерлю показалось, что он увидел «Беспокойство», и действительно, чуть погодя на Вест-Симмс:

   Мерль смотрел на дорогу сквозь усы, но прекрасно узнал Чика Заднелета.

 — Она пытается сделать карьеру в шоу-бизнесе на востоке, — ответил Мерль, — спасибо, что спросил. А как вы, мальчики, поживаете сейчас? Последнее, что я о вас читал — вы были в Венеции, Италия, сбили с ног их Кампаниле, которая, как я заметил, является моделью для одного из здешних кампусов, а вы всё еще в этом бизнесе по сносу звонниц?

 — Сейчас пытаемся куда-то приткнуться с оборудованием «Гипопс». Кстати, вы не встречали Розвэлла Баунса? Самого отца аппаратов «Гипопс»?

—  Вот он я, на расстоянии десяти футов от любого из этих аппаратов я слышу их детские голосочки: «Папа, папа!». А это Мерль Ридо, не так ли.

—  Черт, Розуэлл, сколько лет, сколько зим со времен Кливленда, — сказал Мерль. — Следил за этим процессом с большим интересом.

— О, я пошел в суд, пришлось, но можешь представить, какого рода адвокатов я мог себе позволить, а этот сукин сын Вайб выставил против меня всех своих лакеев с Уолл-Стрит из фирмы «Сомбл, Струл и Флешвей».

Процесс «Баунс против Вайба» оказался источником общественной потехи и даже превратил Розуэлла в своего рода знаменитость. Эксцентричные инвесторы тогда были в Америке в моде как рискующие без особых шансов победить жернова Капитала. Ожидалось, что они проиграют как можно более мучительно, но иногда групповые пари на одного победителя могли принести большой куш.

— Годы идут, и никакого удовлетворения требований, у меня уже развивается мания судебных разбирательств, «паранойя кверуланс», как ее называют психиатры, даже пытался снова вызвать старого Вайба в суд, хотя бы для возмещения расходов на психотерапевта, но, как всегда, бесполезно.

— Ну, вы выглядите очень жизнерадостно, как для человека с хронической паранойей кверуланс, — заметил Мерль.

   Розуэлл подмигнул:

 — Знаете, как находят Иисуса? Ну, со мной произошло то же самое, только мой Спаситель оказался классическим полубогом, — притворяясь, что скрытно озирается по сторонам, — по имени Геркулес.

 Мерль узнал название популярной марки взрывчатого вещества и тайком подмигнул в ответ:

 — Мощный парень. Двенадцать Подвигов вместо Двенадцати Апостолов, припоминаю...

— Вот это другой разговор, — кивнул Розуэлл. — Так что теперь это больше похоже на «паранойю детонанс». Человек мог украсть мои патенты, но я по-прежнему знаю, как построить свой аппарат. Пусть застегнет этот «Гипопс» и скачет под землей беззаботно, словно суслик в саду, пока в один прекрасный день я не сделаю так, что этот преступный ушлепок взлетит на воздух, и — ладно, не буду углубляться в подробности...

  — Кабум, скажем так.

 — О, ты можешь так сказать, я — просто очередной изобретатель с приветом, безобидный, как твоя бабушка.

На следующий день свет снова стал темно-желтым, и снова появился Торвальд. Мерль метался по фургону в поисках своего громоотвода для коммивояжеров, тут пришел Розуэлл, встал и начал с интересом за ним наблюдать:

  — Ты не из этого племени Ангармонического Пучка?

  — Без понятия.

— Зачем тебе эта штуковина? — указывая на сооружение из направленных вверх металлических шипов, сходившихся в одной точке у основания, с проводами и штекерами.

— Это можно установить на крыше амбара, прицепить к громоотводу, в профессиональных кругах мы называем это эгреткой, — ответил Мерль.

 — Хочешь сказать, молния ударит сюда...

— Черт, да. Излучает свет. Это длится некоторое время. В первый раз кажется, что спишь.

— Профессора геометрии называют это Пучком. Что, если ты прикрепишь сюда некую поперечную плоскость, а эти шипы обрежешь, чтобы они стали разной длины? Добавь изоляторы, у тебя будет разная сила тока в разных сегментах, коэффициент тока может быть гармоническим или ангармоническим в зависимости от...

 — Как ты передвинул эту пластину? Конечно, ты сделал ее съемной...

— Попросту говоря, настроил...

И они углубились в обсуждение, забыв о надвигающемся циклоне.

Торвальд завис над ними на мгновение, словно пытаясь проанализировать степень смертоносности своего сегодняшнего настроения, затем, ненадолго замедлив, а потом снова набрав скорость, что было Торнадовским эквивалентом пожатия плечами, переключился на более перспективных жертв.

 — Я хочу понять свет, — исповедовался Розуэлл. — Хочу проникнуть внутрь света и найти его сердце, прикоснуться к его душе, взять ее в руки, чем бы она ни оказалась, и вернуть ее, это как Золотая Лихорадка, но цена вопроса выше, наверное, потому что здесь проще сойти с ума, здесь опасность со всех сторон, более смертоносная, чем змеи или лихорадка, или захватчики участков...

 — И какие шаги ты предпринимаешь, — поинтересовался Мерль, — чтобы всё не закончилось скитаниями в бесплодных землях нашей справедливой республики и бредом о заброшенных копях и так далее?

 — Я направляюсь в Калифорнию, — ответил Розуэлл.

  — Это должно помочь, — сказал Мерль.

— Я серьезно. Именно там — будущее света, особенно — кинематографа. Публика любит эти картины, не может ими насытиться, возможно, это — новое психическое заболевание, но, поскольку никто еще не изобрел от него лекарство, в моем случае Шериф будет довольствоваться только пылью от моих следов.

— Конечно, работа киномеханика для тебя найдется повсюду, — сказал Мерль, — но сам механизм опасен и как-то, не знаю точно, почему, более сложен, чем необходимо.

— Да, это не перестает меня удивлять, — согласился Розуэлл, — это иррациональное поклонение перед Мальтийским механизмом, и вся эта идея кинопроектора, сконструированного, как часы, словно не может быть другого способа. Карманные и настенные часы — штука хорошая, не пойми меня превратно, но это какое-то признание поражения, они прославляют и воспевают один определенный вид времени — тикающее течение времени лишь в одном направлении, никакого возвращения вспять. Единственный вид фильмов, который нам представляет этот аппарат —часовые фильмы, текущие от начала киноленты к ее концу, один кадр за раз.

— Проблема, с которой столкнулись часовщики прежних времен — вес подвижных деталей влиял на работу часов. Время было уязвимо для силы гравитации. Поэтому Бреге придумал турбийон, в котором маятник и передаточный механизм изолированы на собственных маленьких платформах, они были связаны с третьим колесиком, вертящимся приблизительно раз в минуту, в течение дня принимая в трехмерном пространстве большинство возможных положений относительно гравитации Земли, так что ошибки были сведены на нет, время стало невосприимчиво к земному притяжению. А теперь представьте, что вы хотите подойти к вопросу с другой стороны.

—  Сделать гравитацию невосприимчивой ко времени? Зачем?

   Розуэлл пожал плечами:

—  Это снова одностороннее предприятие. Эти две силы действуют только в одном направлении. Гравитация тянется в третьем измерении — сверху вниз, время тянется в четвертом измерении — от рождения к смерти.

 — Нужно вращать что-то в пространственно-временном континууме, чтобы оно принимало все положения относительно одностороннего вектора «время».

  — Разумеется.

  — Интересно, что получится.

Они достали патентованные карандаши и начали обсуждать невосприимчивость ко времени, а когда очнулись, поняли, что прошли уже много миль по берегу реки, и путь им преградил старый платан. Листья над ними вдруг резко повернулись в другую сторону, дерево светилось, словно начиналась новая буря, словно это был жест самого дерева, направленный, скорее, в небо, для привлечения какого-то небесного внимания, непременно предназначавшийся для крохотных фигурок внизу, которые взвинченно подпрыгивали и кричали друг на друга на удивительном техническом жаргоне. Рыболовы бросили свои перспективные стремнины и ушли вверх или вниз по реке подальше от места пертурбаций. Студентки колледжа со своими «пучками Психеи» и другими выгнутыми кверху прическами, в длинных платьях в цветочек из ткани «зефир», «линон» и «эпонж», останавливались во время прогулки, чтобы поглазеть.