Фрэнк знал, что жена Эль Эспиньеро не была немой или застенчивой, он слышал, как она несколько раз оживленно беседовала, как он полагал, на языке тарахумаре, но Фрэнку она ни разу не сказала ни слова, только смотрела на него с большой симпатией и прямотой, словно существовало что-то очевидное, что он должен был видеть, о чем она хотела ему рассказать, но по какой-то причине, по какому-то велению духа не могла. Он без слов был уверен, что она была незримым пульсирующим сердцем того, что привело семью на юг, они спасались от опасности, которую несла мексиканская армия, но никто из них не делился этими причинами с Фрэнком.

Они достигли почти невидимой развилки, и группа тарахамуре свернула на запад, в направлении Сьерра-Мадре.

   Фрэнк улыбнулся Эстрелле:

  —    Надеюсь, ты найдешь подходящего парня.

  — Рада, что это не ты,   —  сказала она.   —  Ты хороший человек, но в чем-то отвратительный, эти волосы, растущие на твоем лице, и ты всегда пахнешь кофе.

На прощание Эль Эспиньеро подарил ему бусы из небесно-бледных полупрозрачных зерен, в которых Фрэнк узнал Слезы Труда:

  — Это не дарует тебе безопасность, но ты будешь здоровее. Полезно для твоего дыхания.

   — О, кстати, а эти хикули? Еще остались?

Эль Эспиньеро, смеясь, указал на кактус под ногами Фрэнка, а потом они с женщинами уехали, их смех был слышен еще долго, пока они не пересекли горный хребет и не оказались вне пределов слышимости. Извинившись перед кактусом, в соответствии с наставлениями брухо, Фрэнк вырвал его живьем из его родной земли и бросил в переметную суму. В будущем он будет отрывать от него по кусочку, а иногда   —  просто смотреть и ждать инструкций. Но никогда больше у него не будет той уверенности, как тогда, когда он летал с Эстреллой/Эстреллой над разлившейся Высокой пустыней или бросал вызов каменной жестокости под землей.

Он держал путь на север, среди высоких кактусов и кустарников, держась подальше от железной дороги, пока однажды не понял, что горы превратились в свою каменную имитацию, невозможно заостренные и грозные, принять их было не легче, чем эту не соответствующую масштабу равнину, по которой он ехал.

Что еще тут можно было делать, кроме как бежать и преследовать? Что еще имело смысл? Замереть под бескрайними просторами неба? Засохнуть, расти неподвижно, как кустарник, как кактус, замедляясь, пока не перейдешь в какое-то минеральное состояние...

Однажды Фрэнку случилось выехать через поливные хлопковые поля на краю Больсон-де-Мапими на озаренную светом дня одинокую улочку маленькой деревни пуэбло, название которой он вскоре забудет, он зашел в определенную кантину, словно много лет был ее завсегдатаем (стены из необожженного кирпича, обязательный мрак в 4 часа дня, неизменные пары пульке в зале, никаких панорам Литл-Бигхорна «Будвайзера», нет, вместо этого какой-то крошащийся мурал древней основополагающей ацтекской истории про орла и змея, здесь искаженный вариант   —  змей обвился вокруг орла и едва не задушил его, всё нарисовано очень презентабельно в старинных декорациях, за сражением наблюдали несколько симпатичных сеньорит с прическами девятнадцатого века и в том, что художник считал нарядами ацтеков, других украшений на стенах не было, куски облупившейся краски и шрамы от давних перестрелок или швыряний мебели), оказалось, что ровно напротив него сидит ссутулившийся и опухший, словно ждал его, больше не неуловимый Слоут Фресно, всё такой же быстрый, его пистолет каким-то образом уже оказался в его руке, так что Фрэнк успел только достать свой и начать бессознательно стрелять, ни одного шанса проснуться семейным эмоциям, ничего подобного   — старик Слоут, который, вероятно, никогда его даже не узнал бы, как оказалось, даже не мог спастись от своего выстрела   —  он упал на спину, одна из ножек стула сломалась под его теперь уже мертвым весом, тело повернулось и из него хлестнула темная кровь, повисшая в воздухе и полумесяцем хлопнувшаяся, что было не слышно в шуме выстрелов, на древнюю грязь пола pulquería. Конец. Затянувшаяся в учащенном дыхании тишина сожженного пороха, дым поднимается, гул в ушах, черные зрачки мексиканцев, кажется, озабоченно смотрят на новопринятого члена команды мертвых, но все узнают Фрэнка, если увидят его снова, в случае, если кто-то придет и надлежащим образом их расспросит.

Фрэнк, тут же подумавший о том, что Дойс Киндред может быть где-то поблизости и смотрит на него, крикнул громче, чем нужно, не обращаясь ни к кому конкретно, словно пытаясь выяснить, насколько резвый тут народ:

    —  Y el otro? А другой?

  —   Он оставил его здесь, босс,   —  сказал местный старец с глиняной кружкой харрито   — начал с утра.

   —  Y cuándo vuelva? Когда вернется?

   Скорее гримаса недоумения, чем улыбка:

   —  Nunca me dijo nada, mi jefe. Он мне ничего не сказал, босс.

И никто не сказал ему в те дни, кем может быть этот otro, другой   — Дойс или кто-то еще. Поскольку ничто не могло успокоить нервы Фрэнка, он оставался в состоянии свернувшегося кольцом внимания, неохотно соглашаясь купить себе выпивку или хотя бы отложить чертов пистолет, который, казалось, был привязан проволокой к его ладони. По улице туда-сюда шатались салунные лодыри и обсуждали с зеваками, что делать.

Пожитки Слоута   — несколько сторон уже проявляли интерес к содержимому его карманов, но было понятно, что Фрэнк имеет право поживиться первым.

   — Si el caballero quisiera algún recuerdo ...Если кабальеро хочет взять что-то на память...

Да, если он хочет сувенир   — пистольеро в этих краях, как известно, брали части тел, скальпы, уши, иногда   — члены, чтобы ссылаться на них в золотые годы своей отставки, доставать, осматривать, бахвалиться.

   Вот дерьмо.

 Это произошло так быстро, даже, можно сказать, легко. Ты смог. Вскоре он начал понимать, чем это всё могло обернуться, задолго до того, как богоспасаемый городишко оказался за его спиной и можно было оглянуться с сожалением.

В Нью-Йорке, после нескольких недель отпуска на земле, мальчики разбили лагерь в Центральном парке. Иногда приходили сообщения от Иерархии: обычные голуби и спириты, камушки в окна, курьеры с завязанными глазами, цитирующие по памяти, подводный кабель, трансконтинентальный телеграф, в последнее время   —  синтонический беспроводной, подпись, если вообще была,   —  зашифрованное число, настолько близкое им, насколько кто-либо из них мог бы приблизиться или приблизился бы к пирамиде офисов, возвышавшейся в тумане. Работодатели, очевидно, не желавшие встречаться с ними лично, оставались им не известны, и договоры, которые они даже не получали на подпись, просто распространяли без объяснений, часто, кажется, наугад, свыше.

  —  Ладно, мы   —  их пролетариат, не так ли,   —  ворчал Дерби,   —  дураки, выполняющие для них грязную работу за бесценок? И если они слишком хороши для нашей работы, значит, они, конечно, чертовски хороши для нас.

Однажды в полночь с привычным отсутствием церемоний появился уличный араб в плотной шляпе и со множеством татуировок, и с вкрадчивой ухмылкой вручил промасленный конверт:

   —  Вот, молодчага,   — Линдси бросил на ладонь посланца серебряную монету.

  —  Эй! Эт что? Кактая монэта с парусником! Из кактой это страны, спршивается?

   — Позволь прочитать для тебя. Здесь написано «Колумбова выставка, Чикаго, 1893». А здесь, на аверсе, без сомнений, найдешь надпись: «Колумбов полудоллар». Они стоили по доллару с носа.

   —  Так чт ты заплатил половиной чгото, что годилось только в Чикаго десять лэт назад. Шикарно. Всё, что мне надо   —  машины врмени, я в деле, да?

 Уличный мальчишка ловко перебросил монету из одной руки в другую, пожал плечами и собрался уходить.

Но из-за его замечания среди Друзей Удачи воцарилось скованное молчание, действительно несоразмерное тому, что казалось просто неприятной колкостью, но причины они не смогли бы сформулировать, даже если бы их заставляли это сделать. Он был уже на середине соседнего узорчатого моста, когда Чик Заднелет вспомнил достаточно, чтобы позвать: