А Стрэй он сказал:
— Это слишком дорогая вещь, чтобы оставить ее в офисе, полном клоунов.
— Дорогая. Господи Иисусе.
— Не надо начинать плакать, Стрэй.
— Я не плачу.
— Ты вся покраснела.
— Ты не знаешь, как выглядит плач.
— Дорогая, ты уже давно думаешь о публичной казни, прости, я знаю весь этот старый коленкор: «О, дорогой, я не хочу, чтобы тебя повесили», я это ценю, но скажи мне, что еще помимо этого?
— Что еще? Ты сегодня полон задора, действительно хочешь узнать, что еще? Слушай меня, кусок говядины: тебя повесить - это я могу понять, но они могут решить повесить еще и меня. Вот что «еще».
Он не заметил в этой реплике обещание, которое Стрэй искренне в нее вложила: следовать за ним даже на виселицу, если судьба приведет их туда. Но он не хотел слышать ничего подобного, черт возьми, он сразу притворился, что дело в его безопасности.
— Дорогая, они не собираются тебя вешать. Они захотят тебя поиметь.
— Конечно. А потом повесят.
— Нет, потому что на тебе уже будет порча, им нужно только повергнуть человека в прах у своих знаменитых ножек.
— Ох. Ты такое дитя.
— Не жалей меня.
— Я и не собираюсь. Просто повзрослей, Риф.
— И что,стать таким, как вы все? Думаю, не надо.
Вот что мужчина получает, если откроет сердце и поделится своими мыслями. Риф знал, что его дни в семейном динамитном деле сочтены, но были и другие способы войны, кроме взрывов. Единственное, в чем он был уверен — нужно продолжать действовать, чтобы всё было хорошо. Но пришло время, самое время было Фрэнку вступить в игру.
— Я собираюсь в Денвер, попробую найти старину Фрэнка.
Она приблизительно понимала, что он задумал, и на этот раз воздержалась от замечаний, просто кивком головы указала ему на дверь, укачивая на руках Джесси.
Он выехал с наступлением зимы, под покровами и клобуками ночных всадников размером с гору, потрепанных и в снегу, они останавливались лишь для того, чтобы сформировать сугроб или собрать лавину, ожидающую возможности стереть с лица Земли всё, что попадется ей на пути. Потоки водослива, примерзшие к вертикальным скалам, напоминали безлистные рощи белых тополей или берез. Закаты являли собой багровые огненные смерчи, пронизанные ослепляющими оранжевыми прожилками. Другие всадники, которых он встречал, были дружелюбно настроены по отношению к собратьям-кавалеристам из войск, не собиравшихся спускаться в долины, на южные пастбища, словно остаться в горах было для них делом чести, каким-то бессрочным злоключением на высоте, и происходить всё должно было именно здесь, среди этих белых вертикальным поверхностей, потому что нигде больше это ничего не значило бы. Они крепили свои захудалые хибарки к горе стальным тросом и скреперным блоком — пусть ветер ревет и проваливается к чертям.
А на следующее утро они выходили собирать куски крыш и дымоходов, и всё, что еще не улетело в Мексику.
Когда высота перешла в царство неземного, шансы борьбы за жизнь казались слишком несущественными, чтобы принимать их во внимание. Слой снега в городах становился глубже, он укрывал улицы до окон, а потом — и до верхних этажей, с севера дул всё более лютый ветер, больше ничто здесь, никакие здания или планировка улиц, не казалось более прочным, чем ночной бивуак, к весне здесь будут лишь призраки и скорбь, руины из почерневшего дерева и разбросанных камней. Конечно, иногда это были просто человеческие представления о том, что могло бы быть — кто-то приезжал сюда из Техаса или Нью-Мехико, или даже из Денвера, и всё тут выглядело так, словно ничто не может выжить, и о чем только люди думали, когда строили здесь свои жилища.
Риф ехал на январском жеребчике по имени Борраска — он был маловат, но быстрый и толковый, и дрессированный, как большинство лошадей в этом краю — такая здесь была топография, на нем можно было подняться на любую гору или спуститься вниз, здесь он даже лучше сохранял равновесие. Они ехали по долине, по обе стороны которой собирались лавины.
Подобно горам и ручьям, и другим неотъемлемым чертам ландшафта, у каждой лавины в Сан-Хуане было имя — неважно, когда она сошла в последний раз. Некоторые сходили по пару раз в день, другие вряд ли когда-то сходили вообще, но все они были — словно резервуары чистой потенциальной энергии, пребывали там наверху в состоянии готовности и ждали подходящего случая.
Под одной из них Риф как раз проезжал — ее звали Бриджит МакГонигал, ее назвал так владелец шахты, потом вернувшийся на восток, в честь жены, имевшей обыкновение приходить в абсолютно непредсказуемый момент.
Риф услышал взрыв высоко наверху, эхо его скатилось по склонам, как опытный подрывник он мог сразу же сказать, что это был не динамит, не слишком сдержанный, это сотрясение больше напоминало рваную кляксу дымного пороха, так что о развлечениях Национальной гвардии с гаубицами не могло быть и речи, хотя обычно пороховые заряды использовались только для устранения большой массы снега, а не бурения в ней скважин, и зачем это могло понадобиться в такой серый и безлюдный день, особенно — так высоко по склону, где существует риск вызвать сход лавины...
О, а это что, черт возьми?
Вот он — разбивающий душу грохот, несущийся вниз, растущий и заполняющий собою весь день, яркое облако поднялось до неба, которое он еще видел в том направлении, всё вокруг внезапно поглотил полумрак, они с Барраской сбились с пути. Рядом не было ничего, что могло бы поддержать. Борраска, будучи животным большой смекалки, освободился из поводьев и с громким ржанием начал как можно быстрее выбираться оттуда. Рассчитав, что жеребчик будет действовать эффективнее без веса седока, Риф выбрался из стремян и скатился в снег, упал и встал как раз вовремя для того, чтобы оглянуться и лицом к лицу столкнуться с огромной катящейся вниз стеной.
Потом он будет задавать себе вопрос, почему он как можно быстрее не скатился вниз, будет планировать, как можно было попытаться выгрести из снега, если бы он оставался в живых достаточно долго. Почему-то он хотел окинуть всё последним взглядом. Сразу же заметил, что лавина отклонилась немного в другом направлении, двигалась под углом слева от него, и не так быстро, как ему казалось сначала. Потом он рассчитал, что его спасла погода, необычайно мягкая на той неделе, почти как весной, благодаря этому лавина была мокрой и достаточно медленной для того, чтобы какой-то счастливый выступ рельефа направил ее в благоприятное русло и весь этот обвал прошел мимо него. Такие случаи известны. У всех жителей гор есть своя история про лавину, лавина накрывает, а потом сходит — любимое из бессчетного множества чудес...
Огромное облако, теперь — покрывало милосердия — висело между Рифом и горой, давая ему несколько минут на то, чтобы покинуть прицельную линию и надеяться, что они, кем бы они ни были, поверят, что им удалось его убрать. Он пустился бежать, насколько это было возможно в мокром снегу, к американским горкам тропы, и первое, что он увидел, благополучно преодолев эти сводящие с ума препоны — Борраску, неспешно идущего уже внизу по следующему отрезку пути, держа курс обратно на конюшню в Орее. Не имея никакой возможности узнать глубину снега и даже в детстве не предаваясь тем формам безумия выходцев из скандинавских стран, которые зимой практиковались в этих горах, Риф снял непромокаемый плащ, сложил его, как непритязательные салазки, взобрался на них, сжал в руках шляпу, и, упорно пытаясь не кричать, скатился через отвесную кромку вниз в обрывистую белую неизвестность, у него были туманные мысли о следовании курсу, который помог бы ему перехватить Борраску, он бормотал все известные ему молитвы о том, чтобы на его пути не встретились скрытые камни. Приближаясь к тропе внизу, он подумал, что мог бы передвигаться немного быстрее, преодолеть фут или даже два, потом скатиться на бок и затормозить, он почти перелетел через дорогу и приблизился к следующему уступу, действительно отвесному, можно даже сказать, вертикальному. Но ему удалось остановиться перед выступом, он проехал шесть-семь футов и врезался в небольшой сугроб, преградивший ему путь. Он лежал на спине минуту, смотрел на небо. Подошел Борраска, смотрел на него с интересом, но не был удивлен.
