Гость важно оглядел переполненный трактир и соизволили принять приглашение.

«Аристарх,» – высокомерно представился щеголь. Аккуратно размещая на столе снятую шляпу. Потом он стянул узкие сапоги и с облегчением пошевелил пальцами почему-то босых ног. По залу поплыл непередаваемый аромат, соперничая по силе с запахом жареного поросенка.

«Взопрел чуток,» – виновато хихикнул франт.

«Трактирщик, а трактирщик! Неси мне мяса. Поросенок готов? Вот его и давай. С кашей,» – по-петушиному тонко прокричал он.

Трактирщик при виде денежного клиента засуетился. В этот момент в трактир вошли два мрачного вида амбала и молча уселись напротив щеголя. Тот немного притих, но, когда трактирщик принес блюдо с едой снова раздухарился. Нарочито медленно, пальчик за пальчиком, франт стал стягивать с рук перчатки. И стоило ему только стянуть первую, посетители трактира охнули и благоговейно затихли.

Руки у Аристарха были золотыми. Франт наслаждался произведенным эффектом. Лишь два амбала стучали в тишине ложками, не обращая на происходящее никакого внимания. Они это зрелище видали неоднократно. По залу пробежал шепоток: «Золотые руки. Счастливчик. Везунчик.»

«Скажи-ка, мил человек, а как же этими руками нитку в иголку вдеть, скажем, или зад подтереть можно?»

«Все можно,» – авторитетно заявил Аристарх. – «Только не нужно. Мне и нитку в иголку вденут, и зад подотрут, если надо. Я, если хочешь знать, могу вообще ничего не делать. Были бы деньги. А с золотыми руками они всегда есть.»

«Откуда ж они есть?» – продолжал докапываться пытливый дед Богдан. Посетители трактира к тому времени уже отмерли и вернулись к ужину.

«Откуда, откуда?» – неожиданно зло ответил Аристарх. – «Не от верблюда. Из банка, разумеется. Заложил я руки под пожизненное содержание. Теперь и горя не знаю.»

«А отдавать как будешь?» – не унимался Дед.

«А отдавать не буду. Вот когда помру, банк возьмет, что ему причитается.»

«Это руки, что-ли?» – ахнул, догадавшись, Дед.

«Руки,» – неожиданно басом подтвердил один из мрачных амбалов. – «Заканчивай, спать пора,» – хмуро бросил он Аристарху.

Франт сник, без аппетита обгрыз свиное ребро, вытер руки о штаны, надел перчатки и отправился спать.

Дед Богдан и Иван ночевали на сеновале. Места здесь трактирщик бесплатно предоставлял тем, у кого были деньги на ужин, но не хватало на комнату.

«Но как же банк заберет у него руки, дед?» – в который раз спрашивал парень. Воображение рисовало ему возможную картину, но поверить в нее он никак не мог. Уж больно кроваво получалось, не по-человечески.

«Ну ты же видел двух мордоворотов. Банк приставил их для охраны своей собственности. Такие не только руки отрежут, но и сердце из груди вырвут.»

«А разве бывают и сердца золотыми?»

«Слыхал я об одном таком бедолаге. Что сердце у него золотое выяснилось уже после смерти. Бык поддел его на рога и распорол грудину. Родственники как увидали блеснувшее внутри золото, так вместо того, чтобы звать лекаря, разорвали несчастного на части.»

«Жуть,» – поежился одаренный богатым воображением внук, представив.

«Жуть,» – согласился дед. – «А ты представь, если бы этих мордоворотов рядом с ним не было? Долго бы он протянул со своими золотыми руками? Уже валялся бы в канаве с перерезанным горлом, убитый душегубами.»

«А эти банковские амбалы разве не душегубы?» – спросил внук.

«И эти душегубы,» – согласился дед. – «Но легализованные, на службе. А это не в счет.»

Поднялись путешественники ни свет, ни заря, решив прошагать по утреннему холодку сколько получится, а в полдень передохнуть в тенистом уголке. Вчерашней усталости как не бывало.

Болотные лягушки, только что закончившие ночной концерт, зевали и укладывались спать в зарослях. Крепкие розовые пятки без зазрения совести пинали их по сторонам, срезая путь. Груша, подобрав повыше подол платья, прыгала с кочки на кочку, крепко сжимая в кулачке маленький, но увесистый обломок гранита, черного, с седыми прожилками в форме ветвей дерева.

Она уже не сомневалась в том, что ее не догонят, но продолжала бежать. Визгливые голоса Лукерьи и Гадюки Аспидовны еще звучали у нее в ушах. Без сомнения, они перебудили всех постояльцев трактира.

Решительно настроенная, спать с вечера Груша не ложилась. Старательно сопя, она сделала вид, что уснула, а потом долго прислушивалась, как ворочались две кабанихи – мать и бабка. Осторожно поднявшись уже под утро, Груша приблизилась к Гадюке Аспидовне, едва дыша расстегнула пуговку у нее на груди и увидела кожаный шнурок. Стараясь не смотреть в лицо бабке, дабы та ничего не почуяла, девушка начала осторожно вытягивать его сантиметр за сантиметром. Кожаный кошель, в котором Гадюка хранила данное отцом слово, мягко скользил по ее костлявой груди, пока, наконец-то не выскочил из расстегнутой рубахи. У Груши уже не было сил таиться. Ноги затекли от неудобной позы, пот заливал глаза. Она выпрямилась, и в этот момент бабка открыла глаза.

Девушка в испуге отпрыгнула от постели, как кошка, произведя при этом грохота, точно слон в посудной лавке. Теперь уже проснулись все. Медлить было нельзя. Всполошившаяся бабка уже затеплила свечку, сейчас увидит зажатый у Груши в кулаке камень и пиши пропало. Они с матерью в два счета Слово отберут.

Девушка кинулась к двери и уже оттуда, с относительно безопасного расстояния, прокричала Антипу: «Тятенька, Слово у меня. Ты теперь свободен! Слышишь? Свободен.»

Не доеной коровой взвыла Лукерья и бросилась к дочери. Она даже успела схватить Грушу за рукав платья. К счастью, ткань треснула, и, оставив кусок рукава в руке матери, Груша же опрометью бросилась вон из комнаты

Теперь вот прыгала по кочкам, улепетывая. Первоначальный страх, что ее догонят, уступал место радости. Наконец-то отец был свободен. О себе Груша в пылу побега как-то позабыла. О том, куда теперь идти и что делать, она призадумалась ближе к полудню. Присела на берегу тихой заболоченной старицы реки и опустила гудящие ноги в воду.

О том, чтобы вернуться в родное село Семипятничное и речи быть не могло. Вмиг найдут. Да и опротивело ей там.

Когда-то село было большим и богатым. Славилось на всю округу сушеными сливами размером с кулачок ребенка, сладкими и духовитыми. Благосостояние жителей росло как на дрожжах. И в какой-то момент они обленились. А вот развлечений в селе, как и в любом другом, не хватало. Тогда на общем сходе сельчане постановили, что каждый день отныне – пятница. А значит, кабак, который обычно открывался по пятницам и работал три дня, отныне должен быть открыт ежедневно и круглосуточно. Так и стало в селе семь пятниц на неделе, а само оно отныне именовалось Семипятничное. С тех пор утекло много воды, пива и кукурузного эля. Сельчане ленились, нищали, спивались. Сливы измельчали, одичали и разбежались по округе. Нет, в село Груша не вернется.

Солнышко припекало, и Груша совсем разомлела, сидя на бережке. Бурая, почти неподвижная вода внезапно плеснула, и белоснежная лилия вынырнула из воды неподалеку от берега, распустив лепестки. Следом еще и еще одна. Неприглядная старица преобразилась, покрывшись нежными цветами. От такой красоты у девушки захватило дух. Ноги сами понесли ее в воду, даже платье подобрать не успела. Шаг, другой, третий. Казалось бы, до ближайшего цветка уже можно дотянуться рукой, но он словно уплывает, отдаляется от девушки. Манит, колышет лепестками. И Груша делает еще шаг, второй, не замечая ничего вокруг, завороженная красотой цветка.

Внезапно сильные руки схватили девушку сзади в охапку и потащили из воды. Она билась и сопротивлялась. Но Иван (а это был именно он) продолжал волочь ее на берег. И только когда Грушины ноги коснулись земли, морок с нее спал. Девушка оглянулась на воду: ни лилий, ни солнечных бликов на воде, ничего. Только мутная болотная жижа и гниющая растительность.

Иван, между тем, приложил палец к губам: «Т-с. Тише.»