– Не пора ли устраиваться на ночлег, учитель? – поёжившись спросил Джованни.
– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на жёлтый глаз луны.
Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники разглядели хутор и, пустив лошадей рысью, вскоре добрались до постоялого двора.
Это была большая усадьба – дом из тёсанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к тёмной полосе леса.
У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались.
– Джозефе Карлино, – ответил старший. – Органист кафедрального собора в Кьоджи со своим учеником Джованни Д’ Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.
Однако, взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.
Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.
– Любезный, не найдётся другой пищи? – недовольно скривился Карлино. – Мы монахи и не вкушаем мясного.
И тут же поинтересовался:
– Не скажешь, далеко ли до Старого Места?
– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.
Потом он кивнул слуге, и тот принёс гостям крутую кашу из варёной фасоли.
–Аббатиса возвращается через четыре дня, – придвинув ближе миску с едой, обратился Карлино к своему ученику. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к её приезду.
Разговор за ужином не клеился. Они пили тёмное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадёжно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика, завершился.
Под монотонное бормотанье голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?
Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку.
Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.
…Ему вспомнилась изогнутая шея арфы и дерзкие глаза певицы, жёлтые от света лампы. И её альт, чуть хрипловатый, страстный…
Песни сильнее самой жизни…
–Что с вами, учитель? – забеспокоился Джованни. – Вы так побледнели.
–Я… просто вспомнил. Я слышал эту мелодию. Давно. Её играла одна девушка…
– О чём вы говорите? Это какой-то цыганский наигрыш.
– …я всегда любил прислушиваться к отголоскам таинственного и заглядывать на другую сторону мира. Моё увлечение музыкой в полной мере давало мне такую возможность. Да-да, мой мальчик, я не так уж стар, но волосы мои седы, а глаза впалы, ибо я приподнял край завесы и заглянул в мир сверхъестественного. Всё, что считают бреднями и выдумками, приобрело для меня характер страшной истины. Джованни, я должен рассказать тебе... Ты ещё так молод. Как я той осенью, когда мне исполнилось семнадцать…
Отец считал, что юноше негоже оставаться неучем, и по совету приходского священника отправил меня во францисканский монастырь, что на острове Сан Франческо дель Дезерто. Зная о моём увлечении музыкой, падре Агриций договорился с органистом кафедрального собора, чтобы тот обучил меня этому искусству.
Недолгие сборы, слёзное прощание с матушкой, и вскоре от берега Венецианской лагуны отчалила лодка, переправившая меня из Бурано на крошечный клочок суши, к которому два века назад прибило челн Франциска Ассизского, следовавшего на родину из Святой Земли.
Давно не случалось таких затяжных упрямых дождей. Волны, подгоняемые сирокко, перехлестывали через борт утлого судёнышка, и я истово молился Святому Франциску. А ещё изо всех сил старался не думать о доме, что оставлял, дабы постичь богословскую науку среди монахов францисканского ордена. Лишь иногда осмеливался я поднять глаза и бросить испуганный взгляд туда, где смыкались серый небосвод и серое море. Там смутно угадывались очертания святой обители.
Когда лодка пристала к пологому берегу, и моему взору открылась картина, поистине превосходящая мои представления о возможностях творения рук человеческих, меня поразили не мощные стены и не громадность постройки, но согласие, симметрия и гармония этого места, словно созданного для мирной молитвы и отречения от земного.
К монастырской двери вела аллея кипарисов.
Когда я вошёл в храм, братья молились. Павши ниц, монахи, мерно отсчитывали нужное количество псалмов. Огонь с треноги едва освещал их серые фигуры. Казалось, они придавлены к полу неизбывной скорбью, но уста непрерывно творили молитву:
In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
Братья не прервали молебен, даже когда из открытой мною двери по полу потянуло холодным, насыщенным влагой воздухом. Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к ним.
Когда вознеслось под купол нефа последнее «Amen», и в храме воцарилась тишина, ко мне подошёл келарь и велел идти с ним.
Направо от церкви тянулся ряд часовен, а чуть дальше располагались хозяйственные постройки. Мне отвели маленькую келью в доме послушников. Её убранство состояло из неширокого ложа, скамьи, высокого аналоя с двумя наклонными дощечками для писания и деревянной полки для книг. Узкое окно смотрело на монастырскую стену.
Как мечтал я тогда затвориться в этом мирном убежище и поскорей погрузиться в изучение строгих гармоний, призванных сопровождать обращённые к Господу молитвы. Органист кафедрального собора отец Северин начал обучать меня музыкальной грамоте с самых азов. О, сколько премудростей и тайн поведал мне мой многомудрый учитель! Я подолгу просиживал у аналоя, аккуратно обмакивая тростник в чернильницу, и старательно записывал числа, полные духовного смысла. Через эти символы Господь обращался к нам, призывая помнить о жизни вечной, заставляя таять тени и призраки в душе.
Но одной проклятой ночью прервалось моё путешествие в мир божественных созвучий. Это случилось в самом конце октября, в ту единственную в году ночь, когда стирается грань времён, а сны становятся вещими.
Отец настоятель направил моего учителя в небольшой городишко, расположенного неподалеку, для настройки органа в новом храме. Отец Северин одарил меня святым благословением, и я отправился с ним. С усердием выполнив то, что надлежало, мы двинулись в обратный путь. Однако к вечеру непогода разыгралась не на шутку. Лило как из ведра, и, опасаясь вымокнуть до нитки, мы решили переждать дождь в захудалой таверне на перекрёстке двух дорог.
Угрюмый хозяин, нерасторопные слуги... Но на ужин нам подали отменный сыр, изюм и бутылку вина. Я сидел напротив отца Северина, ел и думал…
О чём я думал? Теперь я и не вспомню, ибо в памяти осталось только мгновенье, когда моего слуха коснулись странные, подобные ветру гипнотизирующие звуки. Кто-то извлекал дивные арпеджио из какого-то струнного инструмента, по звучанию напоминавшего арфу.
И вдруг зазвенел красивый женский голос.
Она сидела в дальнем углу, небрежно положив руку на спинку скамьи, в платье, туго стянутом на талии ярким платком, красивая, с пламенными глазами. У неё на коленях лежала небольшая арфа. Отблески огня из очага прыгали по стенам и сверкали в её чуть раскосых глазах. О, эта девушка стоила всех чудес на свете – тонкая, стройная, изящная... Дерзкий взгляд, воодушевляемый какой-то дикой энергией, разбросанные по плечам волосы вместе являли нечто пленительное, даже обольстительное. Но что есть красота? Наружность всего мимолетней в человеке. Она вянет и пропадает, как луговой цвет.
Она играла на арфе и пела.
Её музыка не являла вдохновенной строгости церковной школы, на которой я воспитывался, но и простецкой мелодией площадного музыканта её нельзя было назвать. По сей день я не могу понять, как в условные формы она смогла влить дерзновенность новых звукосочетаний и роскошь необычных гармоний. Казалось, мелодия звучит впервые с сотворения мира, ибо такое не забудешь, услыхав однажды.
