Что-то я устала. Что я хотела сказать? Да, вот эту историю я и вспомнила тогда, с ним. Все улики в пользу измены были налицо. Их было значительно больше, чем пустые пачки из-под дорогих и слишком для него слабых сигарет, ни один уважающий себя мужчина такие не закурит – прямо скажем – исключительно женских сигарет, – или умело прибранная квартира – начнем с того, что его помощница никогда не приходит убираться в такой ранний час, при том, что тогда он работал над диссертацией и не выносил постороннего присутствия. Но всему бы он нашел объяснение – в уме ему не откажешь. Осадок все равно никуда бы не делся. И в конце концов, раз тебе говорят неправду, значит, ты это заслужил. И никак иначе. Значит, ты чего-то не можешь понять и тебе по-другому не истолковать. О, как это все глупо и ненужно. Я больше не могу… Лучше я буду вспоминать людей, которые были добры ко мне. Только что их лица промелькнули передо мной. Вспомним всех поименно. Ведь только что я о них думала, а сейчас в мои воспоминания настойчиво лезет этот человек. Я совсем забыла про него. В каком же городе это было? В каком-то среднеевропейском, с мощенными камнями старинными мостовыми. Я шла по очень шумной торговой улице, на которой были трамвайные пути и надземное метро рядом, и катила за собой сумку на колесиках. Эти сумки созданы для современных асфальтовых покрытий и неприятно скрипят и подпрыгивают в таких городках. И вдруг этот человек стал кричать. Это было так странно для Западной Европы, что я даже остановилась. Оказалось, что крик относился ко мне, а повысил он голос, чтоб перекрыть дребезжание трамвая и грохот электрички. Я напряженно вслушивалась, что же такое важное он пытается мне сообщить. И он, догадавшись, что я иностранка, перешел на английский. Оказалось, что его возмущал шум, который я производила своей сумкой.
Что это? Кто это? Где я? А! Это что же, уже пришли? Как скоро! Я еще не готова. Что это сейчас было со мной? Вроде спала – не спала. Такое ощущение, что когда я сама с собой не разговариваю, то перестаю быть собранной в одном месте, кажется, я сейчас была размазана по стенкам. И только когда пришли люди, я опять сконцентрировалась. Или я с помощью вопросов себя соединила? Соскребла снова в одну кучу. Но почему в свой смертный час я должна вспоминать именно этого несчастного? Которого при жизни никогда не вспоминала. Что за напасть? Что это они делают? Какой ужас! Почему они мне купили желтый гроб? Это такая пошлость! Какая ты неблагодарная. Может, другого не было. И то хорошо, что я в белом свитере. Если бы мама из двух моих любимых выбрала зеленый, представляю, как бы сейчас все смотрелось. Хотя что это я – ведь зеленый был на мне, когда я разбилась. Теперь он непоправимо испорчен. Косметикой всякой мажут, надо же! А что, теперь стал вполне приличный вид. Неужели не все было потеряно? Я сама смогла бы привести в порядок, если бы… Нет, ну румяна – это уже слишком! Но так – очень даже ничего… Жалко, что волос не видно, все бинтами обвязали. Вот этот подтек надо бы погуще запудрить, они что, не видят? Как им сказать? Уф, сами дошли. Ну что ж, красавицей не назовешь, но на люди пустить можно. Что-то сильно изменилось в лице. Черты вроде бы те же. Спокойствие, что ли, появилось какое-то. Неподвижность. Безмятежность, вот. Нет игры, нет больше переменчивости. От этого, кажется, даже выигрываешь. Раньше, когда смотрелась в зеркало, даже если не строила гримасы, лицо постоянно менялось. Иногда тени пробегали, иногда все гасло изнутри, я казалась тогда старше и грубее, иногда нос заострялся, глаза становились больше или меньше. Иногда лицо вытягивалось, иногда опухало, и все за считанные секунды. И с другими людьми было так же. Я могла договориться о встрече с малознакомым человеком, а потом холодно пройти мимо, настолько я его не узнавала. Некоторые обижались. Вначале я думала – это оттого, что разные люди бывают максимально заполнены собой в разном возрасте, в какие-то определенные годы – у одних в детстве, у других в юности или в старости. Возраст у каждого может быть своим, но это бывает только однажды, если было в детстве или юности, то с возрастом теряется. Но потом, при писании портретов, когда стала внимательней присматриваться, заметила, что все зависит от состояния человека. Иногда черты лица совсем размазаны, иногда слишком резко обведены. А иногда как будто выполнены на одном дыхании и как бы мерцают изнутри… Тогда человек красивый, все пропорции гармоничны, ничего нельзя добавить или убрать. Господи, они бинты перематывают, не буду смотреть. Правильно ругается эта женщина – о чем раньше думали, менять, когда грим уже нанесен. Когда это они успели мне волосы обкорнать, я и не заметила. А с лицом все же теперь отлично. Какое-то оно законченное. И какой-то странный загиб в уголках губ. Когда прямо смотришь на… чуть не сказала – нее, то такое просто умиротворенное выражение. А как посмотришь немного сбоку – с позиции гримеров, например, – видишь безмятежную широкую улыбку. А сейчас опять прямо смотрю – никакой улыбки. Хотя если подольше присмотреться – уголки вроде опять дрогнули. Как будто она насмехается надо мной. У живых такое редко получается. Не говоря уже о том, что носы у них постоянно меняются, то курносые, то распухают картошкой, то слишком явно выделяются на фоне всего лица. И это еще ничего. С подбородком еще больше проблем. Он почти никому не удается, весь какой-то необязательный, перетекающий из одной несформированности в другую. А если с ним справились, то почти неизбежно контуры головы бывают слабо очерчены ломкими штрихами. Только соберут одно – все остальное, выпущенное из-под контроля, рвется по швам. Только улыбки, если удаются, сразу отливаются в раз и навсегда застывшую форму. А здесь наоборот – все определилось, и только улыбка порхает неуловимо. Почти как у Джоконды Леонардо, но более впечатляюще. Человек такого не сделает. В детстве я думала, что можно сделать себе лицо. Достаточно выбрать желаемую форму, например, лба, – образцом может послужить репродукция, взятая из альбома. Из каждого портрета выбиралась только какая-либо деталь, выдержавшая самую строгую критику – ухо там или разрез глаз, – полностью ни одно лицо не устраивало. Дальше надо было сосредоточиться на выбранном, представляя, что мой нос, например, принимает те же очертания, что и образец с картины. Я думала, что если не сдаваться в своем упорстве, то результат будет на лице. В этом была доля истины, но я, вследствие неразумности, упускала из виду, что нельзя работать над частью, не имея в виду целого. В итоге лицо у меня стало гораздо более асимметричным и не таким миловидным, как обещало быть в детстве. И все потому, что ни одно лицо на портретах не соответствовало моему внутреннему идеалу, чтобы я могла воскликнуть – это именно то, что я хочу, от начала и до конца. Конечно, правильней было бы в этом случае строить свой идеал, но мое восприятие было еще не настолько окрепшим, чтобы обходиться без внешних подпорок. Все, что я умела, – отличить среди богатства предложений то это или не то, и не то отвергнуть. Какое же то я выразить еще была не в силах и приближалась к нему, отбрасывая несоответствия. Я вообще долго не могла словами объяснить, что такое красота.
А еще больше занимал основной вопрос, который всех изводит в этом возрасте, – кого назвать самым-самым. В данном случае – красивым. Подсказку я нашла в «Королеве Марго». Оказывается, у нее в детстве были совсем белокурые волосы, очень красивые, в юности они превратились в роскошно-золотистые, а в зрелые годы стали блестяще-каштановыми. Всегда было красиво, но по-разному. И все время вились, в младенчестве локонами, а потом – мягкой волной. У меня же как были каштановые, так и остались, только оттенок стал рыжеватым после долгих усилий воли. И еще я добилась годам к шестнадцати, что они у меня тоже закудрявились. И сразу в моду вошли гладкие. Но я больше не стала ничего менять – столько сил было потрачено. Да и так мне больше нравилось. А благодаря королеве Марго я поняла, что самая-самая красивая – это когда ты не просто сейчас красивая, в эту минуту. Такая минута бывает у каждой. У кого-то это действительно минута, у кого-то – десять минут, у кого-то – два года. Но мало кто бывает на высоте в любом возрасте: в младенчестве – пухлым розовым карапузом с ямочками, потом – жизнерадостной девочкой с колечками волос, подпрыгивающими все время от непоседливости, затем изящной девушкой с грациозными движениями, не пропадающими даже во время сна, и наконец – царственной женщиной, повергающей всех в трепет. И это еще не все. Она должна родить разных детей, и чтоб каждый был исключительно хорош в своей особой манере – от мужественного богатыря блондина до жгучей томной брюнетки.
