Был еще случай – я тогда страстно хотела умереть, но сама не решалась ничего предпринять. В результате в тяжелом состоянии попала в больницу, на „скорой помощи“. Дней десять меня активно лечили, но без толку. Моя палата находилась напротив дежурного пункта медсестер, и в промежутках бредовых провалов я с гордостью ловила: бедная девочка, – не жилец. А какая молодая еще! Что это – ко мне, не вызывало сомнений, мои сопалатницы успели оповестить меня, что я единственная трудная больная на всем этаже. В ожидании смерти приходилось довольствоваться забытьем, благо оно становилось затяжным. В очередной раз я вышла из него оттого, что кто-то назвал вслух мое имя. Мужской голос, страшно знакомый, справлялся обо мне у медсестры, и я принялась мучительно вспоминать, кому он принадлежит. Сестра, недавно сделавшая мне укол, заявила, что я сплю, и вообще не в состоянии ходить, и в нашем отделении посещения запрещены. Голос продолжал настаивать, переходя на умоляющие интонации, и медсестра сдалась, заявив, что исключение делает лишь потому, что по режиму больницы настало время прогулки и в отделении никого нет. Действительно, палата была пустая, одна я не ходила на прогулку. Спустя время медсестра осторожно просунула голову в дверь и сообщила, убедившись, что я бодрствую: «Там тебя какой-то мужчина спрашивает. Я попросила подождать на лестничной площадке, тут нельзя. Сможешь дойти? Или сказать, чтоб уходил?» – «Какой мужчина?» – «Откуда я знаю? – рассердилась она. – Ну, что ему сказать?» Любопытство пересилило апатию – слишком голос был близким, но не получалось определить владельца. Я кивнула, что пойду, и, отвергая помощь, по стеночке двинулась к концу коридора. Распахнув дверь на лестницу, я увидела своего дедушку. Слишком давно с ним не встречалась, немудрено, что не включила его в список возможных обладателей голоса. Я настолько ему обрадовалась, что невесть откуда появились силы, и я приготовилась изобразить надлежащую сценку: приятная родственная встреча. Но он с таким пониманием спросил: «Плохо тебе?», что, отбросив все напускное, я с облегчением ответила: «Да, очень». – «Хочешь, пойдем отсюда?» – «Куда?» – «К нам. Там тебе будет лучше». Лучше, чем у бабушки, мне нигде не бывало. «Как там бабушка?» – «Хорошо. Ждет тебя. Ну как, пойдем?» Бедный, проделал ради меня такой долгий путь, в его-то годы! А я думала, что меня больше никто не любит. Как я могла забыть о них? Надо было сразу ехать к ним, а не мечтать о смерти. «А как же лечение?» – не совсем уверенно откликнулась я. Теперь, когда стало ясно, что у меня есть они, не очень хотелось умирать. С той же убеждающей добротой в голосе дедушка ответил: «Ну что тебе дало это лечение? Видишь, они тебя никак не могут вылечить. Зачем мучиться зря дальше? С бабушкой тебе сразу станет хорошо. Правда, она просила не забирать тебя раньше времени, но я вижу, что тебе тут несладко». Начав спускаться за ним по лестнице, я спохватилась было: «Надо сказать медсестре, что я ухожу». – «Зачем? Начнется волокита, уговоры. Решила уходить, так пойдем». Я стала спускаться, глядя под ноги, и вдруг нечаянно поймала его взгляд из-за плеча. Очень нехороший – так смотрят на ребенка, когда, протягивая ему ложку с горьким лекарством, приговаривают: «Пей, деточка, очень вкусно, я сам пробовал». И я вспомнила, что он умер. «Так ты меня туда зовешь?» – «Да, а что тут такого? Тебе же очень плохо, а там будет хорошо, можешь мне поверить». – «Нет, я туда не пойду, я уже передумала», – сказала я нерешительно, боясь обидеть. – «Как знаешь. Я же не тащу тебя туда насильно. Здесь ты уже измучилась. Решай сама». На меня неизвестно откуда накатила ярость. Если б он сказал мне правду сначала, я могла и согласиться, откуда я знаю. Но терпеть не могу, когда меня обманывают, даже если на пользу. «Нет!» – крикнула я, забыв о приличиях, и пулей взлетела по лестнице, не попрощавшись. Единственно странное во всей этой истории было то, что коридор нашего отделения оказался вдруг небывало длинным. Я мчалась по нему изо всех сил целую вечность, а он все тянулся и тянулся. Прошло лет сто, пока я не увидела вдали сидящую за столом сестру. Я перешла на тихий ход, чтобы не напугать ее, хотя серд-це готово было выскочить из горла. Почти переигрывая в тяжелобольную, я доплелась до своей палаты. Прикрыв дверь, рухнула на койку и накрылась с головой, не раздеваясь. Сердце продолжало бешено стучать, и колотил озноб; наверно, это агония, подумала я и провалилась куда-то. В момент пробуждения сознания я все вспомнила и была уверена, что очнусь там, то есть здесь, но оказалась там. Сестра пришла мерить мне температуру, которая, как выяснилось, со своих птичьих высот упала до человеческой. С этой минуты дело пошло на поправку, как пишут в романах. Я тогда не решилась спросить у той сестры о своем посетителе. И только при выписке, набравшись духу, поинтересовалась, помнит ли, как ко мне в самом начале болезни приходил пожилой мужчина, и получила ответ, которого заранее страшилась: «Откуда я всех упомню, к кому кто ходит?!» Но, прочитав отчаяние в моих глазах, она более сердечно поинтересовалась: «Какой-какой, говоришь?» Я описала. «Да, припоминаю. Ты тогда еще лежачей была, но я не могла его пустить в палату, инфекция всюду ходит. Меня бы с работы сняли». И вдруг, тревожно: «А кто он такой? Что он тебе сделал?» – «Ничего-ничего! Это был мой дедушка», – обрадовалась я, ввергнув ее в окончательное недоумение.

Я только сейчас подумала – а ведь продолжала все это время обижаться на деда – вдруг он нарочно меня разозлил, прекрасно зная мой характер. Как мне теперь узнать? Если бы вспомнила раньше, спросила бы у тебя. Ты один мог бы сказать на это что-нибудь вразумительное. Интересно, о чем ты думаешь в эту минуту? Беспокоишься? Ведь я к тебе ехала. Прошло, должно быть, не так уж много времени. Наверное, ты уже звонил мне домой, а там никто не отвечает. Может, позвонил моим друзьям, и они ничего не знают, ответили, что я давно выехала. Скоро вы все узнаете. Ну почему это со мной случилось? И почему именно сейчас? Это несправедливо! Я только-только начала заново ценить жизнь. Я же собиралась столько хорошего сделать. Честное слово! Если бы все вернуть, как бы по-другому я жила! Я бы всех любила. И себя тоже. Хоть бы это было наказанием, уроком. Я все поняла, ах, как я все поняла! Вот увидишь, Господи, я исправлюсь, только верни меня обратно, пожалуйста, Господи, умоляю, Господи, – я все поняла. Все молитвы позабыла, как назло. Только не впадай в истерику, тебе еще многое предстоит, я чувствую. Продолжай, не останавливайся! Отче наш… Отче наш… Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, ГосподипомилуйменяГоспооо-Ооо! Как я раньше не догадалась? Мне просто снится дурной сон! В первый раз, что ли? Не знаешь, как из этого выйти? Постарайся побыстрее с этим справиться. Хоть бы проснуться у тебя дома – одной будет страшно после такого сна. А где же еще – я у тебя сегодня ночую. Еще усилие, ну, давай, напрягись! Я не стану тебя будить, достаточно, что ты будешь рядом. Как я тебя все-таки люблю! Пойду курить на кухню, утром расскажу, если вспомню. Надо будет оставить на кухне какой-нибудь знак, чтобы потом легче было вспомнить. Невыброшенный окурок посреди стола, например. Он спросит: «А это ты зачем оставила?» – и я расскажу.

Ох, слава Богу, вот и ты! – Ты не спишь? Мне сон такой мерзкий приснился! Слышишь? Почему мы на кухне? Я заснула за столом? Что ты так странно смотришь и не отвечаешь? А где я? Я себя не вижу. Где мои руки? Но ты смотришь ведь на меня! Как мне удалось так высоко забраться? На чем я стою, не пойму…

О, черт, снова я здесь! Т-т-ттт-только не сквернословь, в твоем положении не пристало. Но видела я его взаправду или только показалось? Знала бы, что так ненадолго видимся, присмотрелась бы повнимательней, уже соскучилась. Когда теперь увижу тебя, удастся ли сохранить способность видеть? И покурить нельзя. Но и то хорошо, что не до конца умерла. Впрочем, в этом я почти никогда не сомневалась. Я сейчас должна уметь передвигаться невидимкой – скажи еще, что ты об этом не мечтала. Знать бы только – как? Ладно, потом разберемся. Может, встречусь еще с какой душой – так ведь я теперь называюсь? – пообщаемся, – не я же одна сегодня умерла. Думается, вместе мы сообразим, как быть. Своего Вергилия я вряд ли заслужила. А у тебя был такой усталый вид. На самом деле это было или нет, я все равно чувствую, что ты обо мне думаешь сейчас. Во всяком случае, меня эта мысль греет. Холодновато лежать на голом кафеле без одежды. Даже стены и пол из сплошного кафеля. Надо додуматься, чтобы оставить человека одного среди этой каменной бездушности. Я вспомнила? или представила? – но очень живо, – когда я рождалась, был этот же кафель. Меня положили на него после всего, что мне пришлось пройти. Я была вся в крови, как недавно, и меня оттирали такой же колючей мокрой губкой. Я относилась к своему уютному существованию, как к должному, пока не появилась первая угроза. Это было чудовищно. Ни с того ни с сего, без малейшего повода с моей стороны, доброжелательный, казалось бы, мир вдруг взбунтовался. Тогда я впервые почувствовала, что я и мир – это не одно и то же. Вначале на меня просто стало давить со всех сторон, и я в панике старалась сохранить равновесие. Потом меня завертело в необъяснимом бешенстве, больно сжимало со всех сторон, крутило и рвало, где-то раздавались страшные крики – не мои, – но я знала, что это такое, они тоже раздирали меня, все ополчилось против, пока тупые боли не заслонила одна острая. Она была мною, она была всюду – по всей коже, в ушах, в глазах, в легких, в животе – называя, я узнавала и обретала. Тогда боль в ушах и в животе превратилась в мой собственный вопль, в коже – в покусывание холодной губки, а в глазах – в этот тяжелый желтый свет – почему он меня преследует? Кто-то грубо держал меня за ноги на весу. И я ужасалась, как бы не уронили. Я понимала, что происходит, куда потом все это делось? Я тогда знала и то, что понимание скоро исчезнет, и не только оттого, что начали появляться предвестники потери сознания – все эти шумы и туманы. И я поспешила напоследок выкинуть шутку, как теперь – и тогда – мне ясно, вполне в моем духе. Хоть мне было неуютно и неприятно в новом теле в новом измерении, я собралась с силами и обвела всех присутствующих пристальным взглядом. Потом взглянула на маму – я знала, что это она меня родила – потому что она единственная лежала и еще почему-то, не помню, – и подмигнула ей одним глазом. На большее у меня не было возможностей. Мама мне потом рассказывала об этом, еще она говорила, что все после моей выходки расхохотались, а врач заявила: «Ну, эта точно будет академиком», но мне уже было не до них, я не запомнила. Меня снова положили орать на кафель и занялись мамой. С каждым новым криком я теряла последние остатки сознания, я чувствовала это, но не могла остановиться. Вопли вырывались и уносили меня с собой. Я растворялась, растворялась, растворялась… Опять эти не мои ужасные крики. Не прислушивайся к ним, там нехорошо. Не могу, они меня вытягивают к себе. Что это? Мама! Ее привели сюда. Но я теперь в другом помещении. Неужели я могла заснуть, раз не заметила, как меня сюда перевели? Как она плачет! Господи, только этого не хватало! Куда бы спрятаться? Я спала, мне снилась какая-то бесцветная масса – не знаю даже, как ее назвать – труха и то рядом с ней выглядела бы алмазными россыпями. Она была однородна, неподвижна и бесконечна. Иначе говоря, она была Вселенной, единственно возможной и существующей. Соответственно, я была единицей, включенной в нее и составляющей ее. Но очевидно, не до конца. Веками согласно наблюдая эту застылость, раз в тысячелетие я с надеждой вскидывалась, поймав боковым зрением начавшееся где-то движение, не наученная предыдущими обманами. Тут же готовно раздавался за кадром монотонный смех, звучащий не от склонности, а по обязанности. По моим подсчетам, это продолжалось лет примерно десять тысяч с лишним, пока мамин плач не вытащил меня оттуда. Но почему она так надрывается, мне совсем не так плохо. Но ей не объяснить. Не будь такой трусливой крысой, сделай что-нибудь! А что я могу? Сможешь, если захочешь и не будешь бояться. Ну вот, ее увели. А ты и рада! Нет, я не этому радуюсь. Она сказала им, что похороны послезавтра. Придут все знакомые, будет очень торжественно. Не спорю, меня это бодрит. Почему бы нет, такое событие – не каждый день. Все-таки хоронят раз в жизни. Пока я застряла там, тут, оказывается, прошел всего один день. Интересно, кто придет? И я на всех посмотрю. А дальше что? Тело закопают, а я куда денусь? Так и буду невидимкой мотаться по земле? Это развлекает, только если ненадолго. Очень надо миллион лет наблюдать, как без меня живут. Я недооценивала свое тело. Совсем не ценила! Куда я без него? В нем я могла все делать! Ну, допустим, не все. Но оно придавало мне форму, отделяло от мира, по нему меня узнавали. А теперь я что – слилась с миром? Что-то ничего не пойму. Я-то осталось! Само по себе. Что я тогда есть? Зачем жить, когда умирать? Ладно, ты не в переходном возрасте. Раньше надо было думать. Еще спроси, есть ли любовь? что такое настоящая дружба? Какие еще вопросы ты не успела выяснить? Помню, тогда меня поражало, что люди могут жить, зная, что умрут, – едят, пьют, смеются, читают, ссорятся, рожают ни в чем не повинных детей, и, зная, на что их обрекли, смотрят на них голубым глазом.