Историки меж тем обратили взоры на реалии прошлого, начав изучать социальное конструирование моделей поведения рожениц в разные эпохи, что и осуществлялось главным образом на материалах США и Великобритании. Они увязывали историю трансформаций родильных практик и контроля над всем временем до рождения ребенка, над женским окружением, над повитухами с историей роста научного знания, которым (как уже было доказано) слишком долго располагали главным образом мужчины, составлявшие подавляющее большинство обучающихся на медицинских факультетах. Появление женщин-врачей и особенно специалисток по женским болезням выглядело в перечисленных трудах того десятилетия истинной революцией, важным сдвигом не только в медицинской практике, но и в гендерных отношениях – отношениях господства и подчинения[42]. Расширялся круг привлекаемых источников, все чаще в публикациях использовались уже не только косвенные данные (описания из нарративов), но и документация, которой ранее пренебрегали (a она все же сохранилась), – свидетельства о рождении, лицензии на право акушерской деятельности, врачебные записки, медицинская статистика. В научный обиход также вошли ранее редко и случайно встречавшиеся, но специально выявляемые ныне описания акушерками своей практики.
Особое внимание к голосам акушерок Великобритании, работавших в середине XX века (1940–1970‐е годы) и помогавших разрешавшимся от бремени как раз в домашних условиях, позволило Джулии Эллисон опровергнуть доводы Э. Оукли об абсолютной потере автономности акушерской практики в прошлом веке[43]. Традиция (по крайней мере, в Англии и в обеспеченных социальных слоях) продолжала жить. И это социоантропологическое исследование (скорее социолога, чем историка) в известном смысле дополнили собственно исторические изыскания Адриана Уилсона, который тоже озадачился целью понять и проанализировать процесс медикализации родовспоможения в Великобритании и раскрыть пути активного проникновения врачей-мужчин в родильную комнату. В отличие от предшественниц, исследовательниц-феминисток (Дж. Донегэн, Дж. Доннисон и, скажем, своей современницы и соотечественницы М. Тью или француженки С. Бувале-Бутюри), считавших, что перенос родов в стационары не снизил рисков смертности и стал ответом не столько запросам рожениц, сколько стремлению врачей получить абсолютный контроль над процессом родов и увеличить прибыль от применяемых медицинских вмешательств[44], А. Уилсон был куда аккуратнее с выводами. Он спорил с теми, кто был убежден, что мужчины-врачи «агрессивно изгоняли» акушерок без надлежащего медицинского образования из родильных практик, последовательно показывая, как расширялись запросы и заинтересованность самих рожениц в привлечении врачей вместо малограмотных повитух[45]. Он связал процесс медикализации с общим повышением грамотности и культуры, объяснил выбор женщин, связав его с образовательным и социальным контекстами, прогрессом науки, десакрализацией научных знаний, касающихся тела, новым пониманием сексуальных запретов и предписаний[46]. В итоге медикализация родов предстала результатом обоюдного интереса врача и пациенток, а не итогом злонамеренного разрушения традиционной модели, основанной на «исключительном праве женского участия в женском деле»[47]. Следом Шарлотта Борст и Анжела Дензи заострили внимание на социальном аспекте того же процесса, продемонстрировав влияние социального расслоения на сохранность или утерю традиционности в родильных практиках[48].
Разрабатывая далее тему социального конструирования материнского и репродуктивного поведения, их взаимосвязи и связи с развитием хирургии в родовспоможении (речь об истории кесарева сечения)[49], педиатрией и валеологией в различные исторические периоды, историки все более углублялись в частные аспекты истории материнства[50], выделив из общего потока лишь те публикации, в которых речь шла собственно об истории родовспоможения, ритуалов и культуре родов.
Историк медицины Ирвин Лоудон задался целью изучить, основываясь на большом массиве медицинской статистики 1800–1950‐х годов, каким образом развитие научных знаний в области акушерства, внедрение новых медицинских технологий, перехода родов из домашнего пространства в стационары, обоснование врачами новых требований в отношении проведения беременности, питания, гигиены беременной повлияли в США, Великобритании, Австралии, странах Западной Европы на благополучный исход родов и на уровень материнской смертности[51]. Он пришел к выводу, что вопреки всем ожиданиям с начала XIX века до 1940‐х материнская смертность при родах существенно не изменилась. С его точки зрения, основной причиной высоких показателей смертности была родильная горячка. Уменьшить количество женских смертей при родах, по мнению исследователя, удалось не столько благодаря росту профессионализма врачей (и переходу от домашних родов к родам в стационаре), сколько благодаря внедрению антибиотиков. Кроме этого, И. Лоудон, анализируя показатели смертности в различных социальных группах, доказал отсутствие корреляции показателей смертности с социально-экономическим положением рожениц. Тем самым историк, опираясь на солидный количественный материал, подтвердил низкую эффективность внедрения медицинского знания в сферу деторождения, заостряя внимание на отрицательных последствиях медикализации и большую роль фармакализации родов. Соотечественница И. Лоудона, Сьюзен Вильямс, также описывавшая проблемы материнской и младенческой смертности, отметила значимость доступности медицинского образования для женщин разных сословий, что внесло существенный вклад в улучшение подготовки акушерок, развитие социальной поддержки беременных и молодых матерей со стороны благотворительных обществ и участниц женского движения начала XX века[52].
Вообще, тема медикализации буквально не сходила со страниц исследований по истории родовспоможения, поскольку однозначного ответа и решения, пользу она несла или вред, найти было все еще невозможно. Однако обобщение исторического материала и корректная компаративная аналитика привели лишь к выводу, что в связи с культурными и социальными особенностями этот процесс имеет и в настоящее время разную степень выраженности даже в схожих по уровню развития странах[53]. Споры вызвали к жизни исследования по истории акушерских знаний, написанные не столько историками, сколько клиницистами[54]. Последние – как представители врачебного сообщества – делали ставку на изучение истории применения конкретных медицинских техник, на введение в действие все новых акушерских инструментов и приемов (к чему можно отнести эмбриотомию, эпизиотомию, сменившие стародавние техники наложения щипцов, «поворота на ножку» и т. п.), но так или иначе во всех трудах по истории родовспоможения последних десятилетий присутствовало желание найти искомое соотношение пользы и риска в процессе медикализации и переноса родов из дома в стационары.
Женщины-историки, сочувствующие идеям феминизма, выстраивали в своих публикациях альтернативную версию женского исторического прошлого, настаивая на необходимости реконструкции истории родовспоможения в терминах гендерных иерархий и властных отношений, как поле непрекращающегося противостояния между женщинами (роженицами, повитухами) и мужчинами (врачами-акушерами). Опытные повитухи в их работах представали идеальными участницами холистической модели родов[55], при которых вторжение медицинских технологий было умеренным (начало XX века), роженицы же были психологически свободны и реализовывали естественную функцию воспроизводства без психологического и иного насилия, поскольку «оказание медицинской помощи наносит вред человеку только в том случае, если она организована неправильно или осуществляется недостаточно»[56].
