© Гриневский А., текст, 2022

© Ренева М., иллюстрации, 2022

© Рябухина О., фотографии, 2021

События, случившиеся в наше время, в Москве, в Ростокино, постепенно захватывают новые пространства нашей страны и выходят за ее пределы в бескрайние степи Монголии.

Основной сюжетной идеей становится обострившееся неприятие всего чуждого, непонятного, необычного. И как следствие, очевидная назревшая неизбежность разделения человечества на прежнее и новое. Раздел проходит по человеку, живущему понятной обычной жизнью. Отбирается привычное существование – взамен же дается красивая, непрактичная абстракция, реализуемая в образе полёта. Человек становится крылатым.

Автор поднимает вопрос сосуществования: будет ли найден компромисс или две ветви человеческого развития разойдутся?

На крылатых охотятся «ловцы», их преследуют компетентные органы, их пытаются втянуть в политические акции и запрячь в полукриминальный бизнес. Но приспособить новую возможность человека, летать как птица, никаким структурам не удается, потому что приспособить новое к старому невозможно. Это уже новый виток, требующий иного подхода.

Мистическое начало здесь – не цель, а средство, помогающее раскрыть потаенные глубины человеческой души. Сочетание этого с созданием глубоко оправданных психологических образов героев и полноценного художественного мира произведения делает роман Александра Гриневского «Кыш, пернатые!» несомненно достойным участия в конкурсе литературной премии «Большая книга».

С. А. Надеев

Главный редактор журнала «Дружба народов»

«На берегу крохотного озерка, свернувшись калачиком, накрывшись крылом, как одеялом, спал человек. Был он голоден, гол и грязен. И был крылат…»

Что делает человек, когда лишается рук, и на их месте вырастают крылья? Мне кажется, что герои романа по-новому восприняли свою жизнь, по-другому взглянули на тех, кто с ними рядом, осознали, что нужны только самим себе и своим близким.

«Нет в этой жизни никакого смысла, кроме её проживания» – есть в романе «Кыш, пернатые!» другой смысл, кроме фантастичности сюжета и затеянного приключения.

Читая, ловила себя на мысли, что уже узнаю слог автора: он резковат порой, иногда обрывист, а бывает и необычно нежен и певуч, когда дело касается описаний природы и чувств между мужчиной и женщиной. Как всегда, это и происходит в произведениях А. Гриневского, напряжение нарастает к финалу, и тогда наступает невероятное облегчение, и долго ещё остаётся с читателем ощущение сопереживания и обретённого покоя.

Аппельганс Екатерина

Филолог, библиотекарь, автор интеллектуального контента

Мне понравилась тема и её реализация. Это очень талантливо. Собственно, на этом можно было бы и закончить, потому что всё остальное – незначительная вкусовщина.

Два раза я думал, что угадаю, чем сейчас всё закончится, но при этом самого очевидного и единственно возможного конца не увидел. Зато почувствовал общую атмосферу какого-то апокалипсиса или даже уже пост – при том, что никакого апокалипсиса нет и в помине. Ну и фирменный переход в финале из одного мира в другой, опять отлично написанный.

Виталий Полосухин

Российский писатель-прозаик, сценарист

Деревья – они же как люди: болеют, умирают… Правда, живут дольше. Но ведь не двигаются. На месте стоят. Это хорошо – стоять? Так надо? Жить дольше будешь?

Если мимо магазина, автостоянки, библиотеки, потом между домов невнятных, то – к гаражам, и узкая тропа между ними, загаженная, мусором заваленная, и в глухой забор упрёшься, которым Собянин все железки огородил, а там дыра, свободолюбивым народом прорублена, топорщит рваные края. Рельсы веером, и гравийная насыпь под ногами. Перемахнешь, оглядываясь, чтобы поездом не смело, – и ты в Лосинке.

Не надо заходить далеко. Здесь же, на насыпи сесть, она ве́рхом идет, железка внизу, под ногами. Пенёк выбрать. Грязные они по осени, в грибах каких-то, в плесени – обтереть и усесться. Банки с пивом – в траву у ног. А теперь смотреть.

Сидеть на насыпи, глотать пиво из банки, ощущая металлический привкус, захлёбываться пузырьками и смотреть на поезда, как проносятся мимо.

Люди за окнами – стремятся куда-то, живут… Им кажется, что живут…

Вон водочные бутылки и банки из-под пива пустые разбросаны вдоль насыпи – эти уже выпиты.

А людям в поезде кажется, что они полные – жизнью наполнены, и это что-то значит…

И этих под насыпь. Со временем…

Сижу, смотрю, о жизни думаю. Философствую.

Ну что я за человек такой? То, что неврастеник, – это ясно. Врать себе не буду. Всё у меня от настроения зависит. Например, сегодня – плохо! И ведь не поспоришь.

За полтинник уже… И что? Работы нормальной нет. Денег нет. Капает что-то, конечно. Но мало. Больше хочется. По заграницам поездить, мир повидать, а не раз в год, зажимаясь. Осталось-то совсем ничего активной жизни. Машине – десять лет, менять пора. Где деньги брать? Слава богу, со здоровьем пока – тьфу, тьфу, тьфу. Но ведь это пока… Старость подкатывает. Импотенция засветила. С женой уже не получается, да и не хочется. А главное, раньше бежал куда-то, стремился, чего-то добивался – интересно было. Сейчас как будто свет приглушили: сумерки – спать пора. Ничего не хочется, а если хочется, то как-то вяло.

С другой стороны, что ты ноешь? Семья есть, квартира есть. Деньги какие-то капают. Сын хорошо зарабатывает. Машина есть. Работа? А что? Извоз – это тоже работа, и хозяин сам себе, не надо от звонка до звонка. Из Греции месяц как вернулся. Да ты счастливый человек! Знаешь, у скольких этого нет? Живи и радуйся!

Со спины подошел, я не заметил.

Вздрогнул. Испугался.

Разозлился сразу.

Бомжатник у нас в Лосинке. Они с весны до осени лёжки себе устраивают: коробки картонные, одеяла рваные, целлофан, тряпьё разное, бутылки, банки – помойка, одним словом. Копошатся среди этого мусора, живут, костры жгут. С бабами, которых от мужиков не отличишь. У нас на «Яузе» даже турникетов на платформе нет, приехал – шаг в сторону – лес.

– Что? – говорит. – Хочешь так?

Я на ворону смотрел, как она по ветру боком с берёзы снялась и её по диагонали – ветром вниз, к гаражам вынесло, замахала, выправилась и пошла к домам – рваный пунктир на синем. Свободная, ветром гонимая. А небо – осеннее, бездонное, жестокое и ласковое одновременно, облачком белым, размытым, по краю украшенное.

Глянул искоса – марку держать надо, но злюсь на него, на себя, что испугался от неожиданности – вон адреналин ещё в икрах пощипывает. Стоит за спиной бомжара грязный, с рваным пакетом целлофановым цветным, битком набитым. Без возраста, щетиной заросший. Лицо одутловатое, желтизной отдаёт. Пальтишко на нём старое с меховым воротником, нараспашку. На ногах сандалии стоптанные, нелепые – осень же.

– Да пошёл ты! Двигай отсюда. Не звали.

А он уже усесться успел, чуть в стороне и ниже.

– Давай, я сказал!

– Как скажешь. – Подниматься начал, медленно, словно ноги в коленях не гнутся, – так собака, которую турнули, все равно надеется: вдруг хозяин передумает, позовёт. Подниматься-то поднимается, а сам на банку с пивом, что в пожухлой траве возле моих ног валяется, глазом косит – я-то вижу.

Он вроде уже и встал… но тут как-то нехорошо мне сделалось: чего я на него взъелся?

– Садись уж, – говорю. – Ладно…

Но вот уж хрен! Банку ты полную не получишь.

– На! – Протянул недопитую, которую в руке держал. Нечего на целую зариться.