На обратном пути наш утлый катер попал в шторм, его швыряло, болтало, нас окатывала с головы до ног морская вода. Наш капитан велел держаться покрепче за поручни и друг за друга. Мы сцепились руками и через пару часов вышли на берег нашего городка. Янис сразу позвал нас в свой ресторанчик, предложив горячей еды и пледы. Кажется, он осознал наш подвиг отважных мореплавателей. Море в этот день было неспокойно, а челн наш утл. И лишь благодаря нашему умелому кормчему мы, хоть и вымокшими до нитки, добрались до берега.

Стелиос был удивлен нашему приключению. Он мог бы отвезти нас в Мони Превели и даже показать тропу, по которой спускаются к этим знаменитым пальмам. Он сдержал свое слово и на следующий день повез нас в монастырь Превели. И даже пошел с нами. Он ставил свечи и молился за близких, а мы бродили по монастырю шестнадцатого века. Стелиос с гордостью сказал нам, что во время войны монахи укрыли здесь почти пять тысяч солдат союзников, за что фашисты разрушили его, но он возродился. И иначе быть не может! Перед монастырем стоял памятник монаху и новозеландскому солдату, у монаха в руках был автомат. Мы поклонились им, а Стелиос протянул моей дочери крестик, который купил в монастыре. Я попросила его не надевать ей на шею, ибо она пока не крещена. Ее отец еврей, я русская и ортодоксальная христианка, ей самой предстоит выбрать путь. Стелиос был смущен. И просто вложил крестик в руку Лизы. Ну, он не мог без пафоса:

– Елена, все люди братья, потому что солнце одно, море одно, небо одно, – кажется, он был доволен своей речью на русском языке, – Только турки сволочи, – неожиданно добавил он.

Я не стала спорить, к тому же Стелиос исчерпал запас русских слов. Домой мы ехали молча, наслаждаясь петляющей дорогой. Я не хотела спрашивать, почему Стелиос столь горячо не принимает давнего врага Греции, а ему было неловко за эту вспышку чувств. Он же был столь просвещен и демократичен, а в молодости даже жил в коммуне хиппи. И все же он был греком. И сказал то, что мог и должен был сказать грек.

А в Мони Превели я попала еще раз, спустя двадцать лет. Не морем, а по шоссе к монастырю, перед которым стоит памятник монаху и солдату союзников. Я знала, что монахи спасли почти пять тысяч американских и новозеландских солдат, переправив их на Ближний Восток, за что монастырь разрушили. Монастырь был в эти часы закрыт, потому, посетив у стен монастыря зверинец, где бродили замечательные дикие козы, вероятно, те самые знаменитые критские кри-кри, мы отправились по тропе к пальмам Превели.

О! Это был непростой спуск по почти отвесной скале, но я знала, что дойду до пальм и реки, текущей параллельно морю. А дальше мы пошли вдоль реки под пальмами, но так и не добрались до того места, где она появляется из скалы. И ни у кого не получилось, ибо все возвращались по узкой тропинке совершенно разочарованными и изрядно поцарапанными колючками. Может, туда невозможно добраться. Чудо являет себя, но скрывает первопричину появления. На то оно и чудо.

А вот кафе на пляже было все так же, как и двадцать лет назад, одно. И там как всегда щедро торговали домашним вином, пита-гирос, сувлаки, ну куда же без этого. Еще вечный греческий салат и мороженое. И можно просто сидеть за столиками со своей водой и смешанным с водой вином, глядя, как река смешивается с морем. И я снова пошла вброд по холодной горной речке. До самого моря, благо их разделяют три метра песка. А мне еще предстоял путь к монастырю. Я убедила себя смело идти, ведь монахи как-то спускались каждый день. Хотя им везло больше, говорят, их опускали со скалы в плетенных корзинах. А потом поднимали. Не знаю даже, что лучше. И я пошла вверх. Радуясь встречным, которым еще предстоял этот подъем, а пока они веселы и беспечны, бодро несутся к пляжу между двух скал.

В предпоследний день моих первых греческих каникул меня пригласили на большой семейный праздник – крещения племянника Дафны. Малышу было за полгода и он уверенно сидел в своем высоком стуле. Он только сегодня получил имя, а до этого его звали просто беби. В доме Дафны собралось человек тридцать, если не больше. Все подносили свои дары малышу, родители гордо стояли рядом. А новоиспеченный Янис пытался грызть крестик, который ему надели в церкви. Но праздник уже шел мимо, хотя и вокруг него. Молодой красавец отец малыша был горд собой, что наконец ему удалось собрать деньги на крещение (по его словам получалось, что это нечеловеческая сумма). Все уважали его, и он раздувался от важности, говорил, что скоро он с сыном (тот радостно пускал слюни) пойдет в горы на охоту. Они настреляют кроликов, а может быть, им повезет, и они добудут фазана. Все смеялись, хотя я не понимала, чему. Он кипятился, горячо что-то доказывал, но, увы, ни одного слова я не поняла, кроме того, что он абсолютный зверобой и отважный воин, это выдавал его тон.

Потом Дафи объяснила мне, что он совершенно пустяшный человек, фанфарон и хвастун. А на крестины младенца ему собрала денег семья, потому как уже пора было дать малышу имя. Что делать, если в семье есть такой человек. Только помогать, но не баловать. Но это тайна, за пределами семьи это обсуждать нельзя. Таковы правила. Семья есть семья. Их беды и неудачи никогда не будут вынесены наружу. У них все замечательно, лучше, чем у всех на свете. Потому как они – такая уважаемая на Крите семья. И каждый должен стремиться, даже если ему трудно и невозможно, это явить остальным. Может, у них, тех, иных, не легче. Мы закурили с ней, сидя на ступеньках крыльца, ничего не говоря. Дафна курила тайно от мужа, я всегда угощала ее сигареткой. Она была образцовой женой. И зачем слова? Все и так понятно Слышался шум прибоя, и ветер тянул с моря. Я не спросила, как ей живется в большой греческой семье в маленьком городе после Москвы. Счастлива ли она? Тоскует ли? Жалеет ли о сделанном? На что надеется? Это было совершенно не нужно.

Какое несчастье, когда ты создан

для великих и прекрасных дел,

а несправедливая судьба твоя вечно

отказывает в поддержке и успехе:

препятствуют тебе низменные привычки,

людская мелочность и равнодушье.

И как ужасен день, когда сдаешься

(когда уступаешь ты их напору),

идешь один по дороге в Сузы,

идешь на поклон к царю Артаксерксу,

который делает тебя придворным,

и предлагает сатрапии, и осыпает дарами.

И ты в отчаянье принимаешь всё это,

хотя тебе ничего не нужно.

Иного жаждет душа, об ином плачет:

о похвале народного собрания и софистов,

о редком, но бесценном добром слове,

о театре, агоре и городских стенах.

Нет, Артаксеркс тебе дать этого не может,

подобного ты в сатрапии не отыщешь,

а иначе и жить не стоит на свете.

Греки не сдаются. И могут быть счастливы вечно и каждый день. Из дома доносился шум праздника. А мы с Дафной молчали. Зачем слова? Я тоже не могу ответить на вопрос, счастлива ли я в Москве. Или этот вопрос тонет в суете очень важных и на фиг не нужных дел. Не знаю. Знаю только, что скоро мне возвращаться. Остаются последние дни, а мы еще хотим посетить великие Афины. Ну как же в Греции неофиту без этого? Мы же все со школьной скамьи (хотя у нас уже скамьи не было, только стулья) знаем в подробностях план Акрополя. С закрытыми глазами нарисуем, где Парфенон, где Эрехтейон, Пропилеи и Асклепион. В деталях. Но увидеть глазами в школьные годы было немыслимо, только если стать дипломатом или выйти замуж за шпиона. И вот завтра мы все это увидим. Но так не сбылось. Все сложилось совсем иначе.

Утром Стелиос подарил мне еще один день на Крите.

– Что ты в Афинах будешь три дня делать? – строго спросил он. – Там двух дней предостаточно. Ну если ты, конечно, не собираешься покупать шубу, здесь вот как раз два дня и нужны.

– Я хочу, – открыла я путеводитель, – увидеть…

– Дня хватит или полтора, – оборвал меня он. (В путеводителе я прочла то же самое, но я не верила в слова зажравшихся французов), – Ты лучше подумай, где будешь жить, – Стелиос точно взялся меня воспитывать и опекать.