Осенью, когда амбарных пчел вывезли на зимовку, Давида Карпенко назначили чабаном при отаре овец. Тут-то он вкусил все прелести колхозного дела. Поскольку теплых помещений для скота в колхозе почему-то не было, овец при любых морозах приходилось держать под сараями. Чабан, у которого сердце разрывалось за страдающих животных, ходил по ночам с фонарем, следил за ними. Его дом был полон ягнят, которых он, спасая от морозов, таскал туда-сюда, из отары в дом да обратно. Прасковья-огородница по ночам ходила с мужем подкармливать овец из домашних припасов.

Весной, едва появлялись прогалины, Давид с напарником, Марком Овчариком, выгоняли отару в поле пастись до белых мух; колхозных кормов всегда было в обрез. Овцы из бывшего домашнего стада узнавали Давида, жались к нему, блеяли, жалуясь и не понимая, что же случилось с хозяином, оставившим их без корма и тепла. Дожди животным тоже не в радость, перед ненастьем их трудно было выгнать на пастбище. Под дождем шерсть тяжелела, долго не высыхала, и овцам было холодно. Они прижимались друг к другу для тепла, заболевали. Им бы укрыться под навесом, которого, однако, не было. Чабану, перенесшему два инфаркта и неспособному из-за паховой грыжи без бандажа и пару шагов ступить, самому бы пожаловаться, да некому.

Все мольбы и жалобы Давид Васильевич направлял одному Богу милосердному, искренняя вера в Которого возрастала тем сильнее, чем несноснее становилась жизнь. По воскресеньям богомолец, договариваясь с напарником о подмене, уходил в Средне-Белую для посещения церкви, а это за семь верст, не щи хлебать, к обеду возвращался пасти овец, а к ночи пригонял в загон и таскал им воду на полную колоду. Пять лет ходил чабан за колхозными овцами как за своими. Хоть и трудился он добросовестно, иначе не умел, а врагов все-таки нажил.

За приверженность к Господу Богу атеисты над ним насмехались и изгалялись, прозвав святым Давидом. Чего было ждать, если атеисты действовали не сами по себе, а по инструкции амурского областного «Союза воинствующих безбожников», имевшего ячейки на предприятиях. Была такая организация. Активисты и часть бедняков были враждебно настроены к нему из-за раскулаченных братьев Николая и Дмитрия, отнесенных к врагам народа. Давид молча сносил сыпавшиеся на старую голову издевательства и попреки, но от веры не отступал, одна она осталась в страдальческой душе.

Когда по Руси разнеслась молва о сказочных сибирских богатствах, туда потянулся случайный люд, ловцы счастья и охотники до легкой добычи, которые по «железке» добирались до новых мест, устраивались наемниками или жили случайными заработками, присматривая, где что плохо лежит, и ждали своего часа. Этот час настал с революцией, всколыхнувшей мутную воду вокруг начавшегося передела собственности. Немало проходимцев, не имевших понятия о чести и совести, объявилось и в зажиточной Успеновке.

Один из них, гол как сокол, пробрался в колхозное начальство и стал присматривать усадьбу, достойную своего служебного положения. Выбор посягателя на чужое добро пал на добротный дом «святого Давида», преследуемого со всех сторон; оставалось только добить. Завладеть чужим имуществом было проще простого – всего-то настрочить донос куда следует. Задача упрощалась тем, что властями в широкий обиход было введено понятие подкулачника, а в разразившемся голоде можно было обвинить любого встречного-поперечного, хоть того же Давида, который довел колхозную отару овец до падежа.

Какой чабан спас бы овец, если колхозные корма к концу зимы истощались, а выгонять отару в поле было бесполезно? Бродили, бывало, кони по снежному полю, долбили копытами лунки, откуда выгрызали пожухлую траву вперемежку с мерзлой землей, но овец с их раздвоенными копытцами природа такому приему не обучила. Чтобы сохранить отару, пришлось раскрыть крыши амбаров, но солома была трухлявой и плохо пригодной для корма. Больше мусолили, чем ели. Люди питались немногим лучше. Ходили по полям, собирая неубранные колоски и мерзлую картошку. Выручала соя, при уборке которой с осени оставались стручки, не срезанные комбайном. Хлеба колхозникам выдавали по четыреста граммов на трудодень, но его готовили из теста напополам с травяными отрубями, от которых у людей часто отнимались ноги. Неправильную траву подбавляли в хлеб пекари, не ту, какую подбирала Бобка.

Однажды Давид тоже остался лежать в поле в конце дня, когда овцы, не дождавшись команды, оставили его одного, без всякой помощи, и сами ушли в загон. Чабана спасла Прасковья, встретившая отару без ее овечьего начальства. Давид все же сумел сохранить в оскудевшем хозяйстве корову Милку, хотя за зиму пришлось снять на корм солому с сарая, а Милка сохраняла семью, поддерживая ее молоком. На дворе оставались с десяток кур-несушек, три гуся да верная собака Бобка. Такое середняцкое хозяйство.

Из письма Давида Васильевича сыну Ивану:

«Здравствуй, дорогой сын. Во-первых, сообщаю, что мы живем ноне так. После твоего отъезда я сильно болел, дней 16. Потом начал понемногу исправляться, и 10 сентября дали коров, начал их пасти, и хворал, и пас до снегу… Потом красил ж.-д. бараки: пол и окна, а здоровье похужало, грыжа много хуже стала… Маманя нянчит внучку Валю, она пока не ходит самостоятельно… Ванюшу (брата. – Ред.) перевели со слесаря на ремонт в казармах, ходит на работу за 6 км…»

Ретивые исполнители коллективизации довели процесс раскулачивания до раскрестьянивания. В считаные годы земледелие лишилось прежней моральной ценности. Кошмарное наводнение 1929 года, которое привело к разорению амурчан, проявивших бессилие перед стихией, властями было использовано для ускоренного проведения коллективизации. Крестьяне, свыкшиеся с общиной, поначалу поверили колхозному раю – кто бы сомневался в преимуществах коллективного ведения хозяйства над единоличным, – однако новоиспеченных колхозников ждало разочарование. Не теми методами и руками возводилось новое дело. Докатились до введения продовольственных карточек.

Начались волнения и протесты. В апреле тридцатого года, через шесть лет после Зазейского, вспыхнул Зейский мятеж. В газете «Правда» появилась статья вождя «Головокружение от успехов», списавшего насильственные меры коллективизации на местных исполнителей. Амурская областная партийная конференция приняла статью о перегибах к исполнению. Растерявшиеся власти дали разрешение на выход из колхозов, число которых заметно поубавилось. Но то были лишь цветочки, а ягодки ждали впереди.

Наметившийся спад колхозного движения совершенно не устраивал его организаторов и вдохновителей, взявших курс на сверхбыструю индустриализацию страны за счет выжимания соков из села. Зерно оставалось главной статьей государственного дохода и средством удержания власти. Поступила команда к решительному наступлению на крестьянские бастионы. Весной тридцатого года на Дальнем Востоке в операциях против кулачества действовали сто двадцать пять отрядов ГПУ, только в январе тридцать второго года ликвидировано двенадцать «контрреволюционных групп».

Политическая напряженность в стране нарастала год от года. В 1929 году была разгромлена группа видного теоретика партии Н. И. Бухарина, председателя Совнаркома А. И. Рыкова и лидера советских профсоюзов М. П. Томского, выступавшая против мер по ускоренной индустриализации и коллективизации, особенно против чрезвычайных мер в хлебозаготовках. Этот год Сталиным объявлен годом «великого перелома». Он призывал за десять лет догнать передовые страны, мотивируя свой тезис тем, что «либо нас сомнут». Здесь-то вождь был прав, только вот великая смута в России началась с того самого 1917 года, в котором революционеры всех мастей в феврале и в октябре правили балом. Где они, двадцать лет мирной жизни, о которых мечтал Столыпин? Кто бы осмелился напасть на Россию, которую видел реформатор к 1930 году? На рубеже веков царская Россия входила в пятерку крупнейших экономик мира и занимала ведущие позиции по темпам развития промышленности – 10 %, а в тяжелой – все 20 % и без каких-либо чрезвычайных мер.