– Мое полное имя Джеймс Понеке, но в этих краях меня предпочитают звать Хеми.

– Что ж, буду звать тебя Джеймсом, потому что я не из этих краев, а Джеймс – прекрасное английское имя.

Соплеменники, находившиеся поблизости, кидали на меня недобрые взгляды, словно этой беседой я выставил себя слишком важным или слишком значительным. Но остановиться я не мог. Я видел свою возможность. Мой английский был явно не хуже, чем у Мофаи, и я еще не понял, какая польза была от угрюмого Кина. Рискуя собственным благополучием, я сказал Художнику, что отведу его к вождям, чтобы он мог предложить им нарисовать их портреты. Потом у него будет много времени, чтобы нарисовать изображения обычных предметов и людей.

Мне повезло. Наши предводители решили устроить Художнику добрый прием и облачились в свои накидки и самые красивые taonga[41], чтобы предстать в лучшем виде. Муж Аны Нгамате надел свой только что законченный плащ kakahu, и Ану Нгамате попросили встать между ним и его дядей: старый военный вождь, молодой военный вождь и его жена. Следующие несколько дней прошли по такому же распорядку. Семьи вождей нашей деревни по очереди позировали Художнику; тот делал свои зарисовки, а затем то, что он называл «факсимиле», чтобы оставить их семьям. Остальные работы он собирался увезти с собой в Англию, чтобы показать величие вождей Новой Зеландии и их богатства. Наш верховный вождь Те Пуке согласился, что это было бы хорошо, потому что иногда наши белые соседи не уважают наши обычаи. Договор был подписан всего несколько лет назад[42], но исконные права собственности на землю уже попираются, и землемеры передвигаются на новые территории, которые, по их утверждениям, нужны королеве для ее подданных. Возможно, если бы королева смогла увидеть нас, своих новых подданных, она приказала бы чиновникам уважать нас при заключении сделок с землей. Вожди были полны надежды и убеждены в действенности созерцания их великого ahua, великолепной наружности.

Ближе к вечеру, когда день начинал замедляться, Художник иногда доставал краски и с помощью цвета делал свои картины еще «сказочнее». Однажды, пока я наблюдал за его работой, бездельничая в тени у ручья, во мне вдруг что-то шевельнулось. Мне не виделось ничего лучше, чем поступить к нему в услужение, и я был готов почти на что угодно, чтобы это осуществить.

Во время работы с Художником всегда был один из двух мальчиков, но сегодня его сопровождали оба. Кина шагал в мою сторону с бутылью из тыквы со срезанным «горлышком».

– Набираю воду для его кистей, – сказал он, кивнув в сторону Художника.

– Обычно он не зовет вас обоих сразу. – Я старался говорить небрежно.

– Ae. Больше-то делать нечего.

И тут меня осенило. Я нашел подходящий способ.

– Тебе нужно пойти поговорить с Кахуранги.

– Зачем?

– Я слышал, как она о тебе говорила.

– Правда?

– Прости. Не нужно было этого говорить. Она бы ужасно разозлилась, если бы узнала, что я тебе сказал. Думаю… думаю, тебе стоит с ней поговорить, но не раскрывать того, что знаешь. Просто будь с ней мил. Мне кажется, это для тебя хороший знак.

Кина расплылся в улыбке. Широкой. Глупой. Он был всего на год или два старше меня и не имел опыта с девушками. Легкая добыча. Я еще не испытывал влечения, переполнявшего Кину, но знал, как обычно устраивались подобные вещи. С того дня Кина уже не был препятствием для моего плана.

Всякий раз, как Мофаи оказывался занят на стороне, я предлагал Художнику свою помощь; и мое присутствие было таким постоянным, что ему вряд ли был нужен Кина. Судя по всему, Художнику нравилось мое общество, или, по крайней мере, он извлекал из него пользу. Он расспрашивал о моем воспитании и образовании. Ему было любопытно услышать о моей семье, и, когда я сказал, что круглый сирота, если не считать приемного племени, он как будто бы даже растрогался. Иногда он спрашивал, что мне известно о Библии или греческих философах или – однажды – о математике.

Признаю – я позволил его заинтересованности повлиять на себя. Моя осанка стала чуть прямее, я стал смотреть в глаза сверстникам так долго, что заставлял сомневаться в своем стремлении к самосохранению. Я стал любимцем Художника несмотря на то, что в глубине души понимал опасность такого положения. Что будет, если Художник уйдет без меня? Мое положение оказалось бы еще хуже, чем раньше.

Когда по вечерам Художник разрешал мне заниматься его костром, мы говорили о многих вещах – обычно он расспрашивал меня, а я старался предоставить ему ответы. Ему хотелось узнать, как мы живем, как устроены наши семьи и поселения, какова природа наших самых великих ценностей. Отвечая на этот вопрос, я рассказал ему о резном доме нашего вождя, о taonga, сделанных из pounamu[43], об оружии из китового уса и твердого дерева. Но тут меня озарило, что не они были нашими величайшими сокровищами, поэтому я встал и принялся указывать рукой в ту или иную сторону, дополняя свои слова.

– На востоке вон та гора, Матайранги, на западе – Те-Аумайранги, на севере – Фитирейя. Здесь – гавань Те-Фангануи-a-Тара и Тиакиуай, где мы берем питьевую воду. Земля у нас под ногами, fenua, и там… – Я указал на хижину, откуда доносился детский плач, – наши mokopuna. Вот наши величайшие сокровища. Все, что нас окружает.

Возможно, такое объяснение показалось Художнику романтическим, хотя он и вправду наслаждался пейзажем и тратил много времени на его зарисовки. Но больше всего его интересовали наши дома и одежда, самые красивые женщины и мужчины самого высокого ранга.

– А как насчет тебя самого, юный Джеймс? Что ты ценишь превыше всего?

Мне оказалось нечего назвать.

– У меня здесь невысокое положение, мне почти ничего не принадлежит. Но я сыт и при деле, и в такой же безопасности, как и любой из нас в эти непонятные времена. Думаю, что больше всего дорожу своим образованием, которое позволяет мне разговаривать с вами на вашем языке и писать, когда у меня есть повод и принадлежности.

Я рассказал Художнику о своем желании увидеть мир, стать полностью образованным, современным человеком. И о своих сомнениях, что такому, как я, когда-нибудь представятся такие возможности. Он ответил философски:

– У тебя в распоряжении только одна жизнь, Джеймс. Почему бы тебе не сотворить ее настолько великолепной, насколько ты помышляешь? По-моему, никто не может возыметь того, чего прежде для себя не помыслил. Именно так мы воплощаем в жизнь наши самые содержательные и смелые изобретения: сначала мы замышляем нечто, затем высказываем и, наконец, совершаем те действия, которые необходимы для воплощения этой идеи в жизнь. Возможно, часто требуется обдумать идею и подробно обсудить ее, прежде чем перейти к третьему этапу, но таковы три элемента, необходимые для осуществления чего бы то ни было. К примеру, я нахожусь здесь, в Новой Зеландии, о которой до своего прибытия знал очень мало. Год назад я получил должность в бухгалтерской конторе в Лондоне, которая давала мне хороший заработок и открывала прекрасные перспективы. Но в моем сердце и в моих мыслях я представлял другое: мне хотелось попытать счастья в том, чтобы жить тем, что доставляет мне величайшую радость. Живописью. И мне хотелось путешествовать по свету. И я видел способ объединить два этих желания воедино. И пусть это стало результатом моих собственных действий, но то, что я нахожусь в таком экзотическом месте, так далеко от дома, рисуя картины и разговаривая с туземцами вроде тебя, кажется мне восхитительным сюрпризом. Так что дерзай, мальчик. Я вижу, что тебе это по силам.

Я почувствовал, как зарделся под его взглядом. Он смотрел на меня. И лишь почувствовав, что отвечаю на его пристальный взгляд, я понял: вот то ощущение, которого мне не хватало, ощущение, что тебя видят и понимают, даже если я еще сам себя не понимал. По правде говоря, мне неведомо, имел ли взгляд Художника все те качества, которыми я его наделил, потому что в его глазах я видел все свои невысказанные желания и даже больше. Он словно воплощал в себе все великолепие будущего в далеких, еще более прекрасных краях. Когда он засмеялся, взъерошил мне волосы и вернулся к своей работе, я остался рядом с ним, глубоко уйдя в свои мысли, которые словно внезапно разлетелись во все стороны, вздымаясь волной над горизонтом, голубой и бездонной.