– Ну, не знаю.

– Другие так делают. Не только у тебя страсть к письму. Покажи детям. Всем. Скоро они устроят соревнование, чтобы посмотреть, кто найдет лучшие материалы и будет писать красноречивее других.

На этом Ана Нгамате ушла, потому что она всегда знала, когда нужно уйти.

Конечно, Ана была права. Мы писали на всем, что могли найти: вырезали буквы на древесной коре, передавали секретные записки на листьях, царапали ракушками о камни, чтобы оставлять друг другу меловые послания. Женщины и девочки постарше принялись выплетать свои слова на корзинах и циновках. Постепенно мой статус повысился, ибо никто не мог сравниться со мной в скорости обращения с письменным словом, однако я взял за правило делиться своим даром, а не кичиться им. Я сделался своего рода учителем, потому что был терпелив с теми, кто помладше, а овладеть даром письма хотели все. Помимо прочего мы видели в нем великую возможность передать людям pakeha свои мысли и понять их. В конце концов священник заметил мою работу, и я заслужил свою собственную Библию. Свою первую книгу. И все же, даже выучив этот том наизусть или покрыв заметками целое дерево, я оставался несчастным. Все остальные казались вполне довольными: размеренным течением наших дней, созданием семей, политическими союзами, хорошей едой и торговлей. Этого хватало, чтобы наполнить повседневную жизнь. Но не для меня.

Такого жаркого дня, как тот, когда среди нас оказался Англичанин, в том году еще не было. Мы вступали в наше шестое лето на этой земле, и жара возвещала о том, что весенние бури, скорее всего, закончились. Мы все были вялыми, хотя то была пора напряженной работы в огородах. Ана Нгамате по несколько часов в день занималась ткачеством. Она трудилась над тонкой накидкой для мужа, который вернулся с юга раненым, но с победой после похода, предпринятого с целью укрепить свои притязания на тамошние земли. Я знал, что не нравлюсь ему, потому что он намеренно избегал смотреть на меня и не обращался ко мне напрямую, разве только чтобы отдать распоряжение. Когда позволяла погода, я всегда спал снаружи: теперь, когда он вернулся, а я повзрослел, в доме места мне уже не было.

Иностранец, крупным шагом вошедший в деревню в широкополой шляпе и темно-красном жилете, который своим блеском оттенял подобранный в тон шейный платок, представлял собой чудное зрелище. Его светлый сюртук был скроен прямыми линиями и углами, что придавало ему изысканности, хотя стоявшая жара мало подходила для такого количества слоев одежды. Я представлял, как ношу подобные вещи, но знал, что оденься я так в подобный день, то весь пропотел бы и испортил бы их. Однако данный джентльмен не проявлял никакого беспокойства на этот счет – он производил великолепное впечатление и держался прямо, словно внешние условия совершенно на него не влияли. Он входил в нашу жизнь фланирующей походкой, словно паря в эфире, в целом облаке эфира, осмелюсь сказать. Думаю, я тогда был немедленно очарован тем, как мало он обращал на нас внимания, даже зайдя прямиком в нашу деревню. Белые люди бывали у нас не каждый день, а если и бывали, то среди них редко попадались незнакомцы. Мы знали миссионеров и нескольких торговцев в округе – одному или двум было позволено жениться на наших женщинах, и они остались жить поблизости, – но этот джентльмен был кем-то новым. С ним были два проводника, Мофаи и Кина. Вокруг него собралась толпа.

Англичанин почти сразу же принялся рисовать. Можно было подумать, что он мог бы представиться более формальным образом, но он просто поприветствовал нас всех через Мофаи и Кину, которые провели его вокруг каждого из собравшихся для рукопожатий и hongi – нашего обычая прижиматься носами и обмениваться дыханием. Потом он достал свои принадлежности и материалы и принялся создавать маленькие яркие зарисовки: его рука металась по бумаге, оставляя на ней линии и тени, которые быстро превращались в изображения. Нам доводилось видеть написанный текст, а также миниатюры – в очень особых книгах, и, конечно же, у нас были свои виды изобразительного искусства, но мы никогда не видели, чтобы мир мог воссоздать себя в тонких линиях, вытекавших из-под пальцев этого английского художника. «Художник, Художник!» – воскликнула толпа, когда Мофаи сказал нам это слово. У нас были tohunga whakairo и raranga[40], и moko, наши собственные знатоки изящных и священных искусств, но у нас не было ни равнозначного понятия, ни равнозначного ремесла. После этого мы обращались к нему только этим почтенным титулом, а не именем, которым он назвался по прибытии. До него мы никого подобного не встречали и считали, что вряд ли встретим еще одного.

Созданные им подобия удивляли и восхищали нас. Он начал с наших домов и орудий, а потом, завладев нашим вниманием, попросил положить перед ним оружие и плетеные изделия, чтобы он мог скопировать и их. Мы принесли вещи, которые можно было показывать, но положили их на недосягаемом для него расстоянии. Самые важные и опасные из наших вещей остались спрятаны, подобно самым важным и опасным представителям нашего племени. Наконец он спросил, можно ли ему нарисовать кого-нибудь из нас, начиная с горящих азартом детей.

Теперь, насмотревшись на подобные вещи, я вижу, что те портреты вовсе не отличались таким разительным сходством, как нам тогда казалось. Художник принялся рисовать группу молодых женщин и девушек, и мне вряд ли когда-нибудь раньше доводилось видеть столько кокетливых взглядов и трепещущих ресниц. Мы сочли это великолепной возможностью подшутить, и, когда он закончил, поднялась небольшая суматоха: мы улюлюкали и дразнили девушек, смеясь над их портретами, а те краснели.

Каждому хотелось быть нарисованным, и мы все боролись за внимание Художника.

– Для меня будет большой честью, – сказал он нам с помощью юного Мофаи, – нарисовать столько ваших портретов, сколько получится. Но мне нужно немного отдохнуть и подкрепиться. Мы шли пешком весь день и уже давно ничего не ели.

И мы принялись носить Художнику лучшие лакомства, оказавшиеся в пределах досягаемости. У нас были свежие лепешки, и море было не так далеко, чтобы мы не могли поспешно набрать корзину мидий. Ана Нгамате даже приказала принести из кладовой заготовленную впрок птицу – думаю, она положила глаз на изображение своей дочери.

Я принес еду и стал тихо наблюдать издалека, по своему обыкновению. Художник и его слуги ели с жадностью и молча, пусть ненадолго. Мне было интересно, как эти мальчишки попали к нему на службу. Похоже, для того, кто не скучал по семье, место было отличное. Парни хорошо ели, а требования у их хозяина, судя по виду, были самые простые: нести поклажу, переводить, подсказывать, в каком направлении идти. В конце концов, насытив свои аппетиты, они рассказали нам, откуда пришли – с самой северной оконечности острова, до восточного побережья, где мы сейчас находились. Мальчики говорили с нами на родном языке, но, немного отдохнув, Художник снова присоединился к беседе.

– Спросите, кого мне нарисовать следующим. Я не хочу снова совершить ошибку, сделав портрет слуги раньше портрета его хозяина. Пожалуйста, выясните, кто здесь вождь.

Разумеется, мне не нужен был перевод.

– Сэр, вождей больше одного. Я уверен, они захотят с вами встретиться, иначе они бы уже заставили вас уйти.

Художник оценивающе посмотрел на меня. Его взгляд был проницательным, надменным. Возможно, ему не понравился намек на применение силы. В нашей культуре такой взгляд сочли бы грубостью. Но он не был одним из нас. Я же привык к прямоте белых людей.

– Парень, ты очень хорошо говоришь по-английски. Как тебя зовут?

– Хеми. Меня назвали в честь Иакова из Библии.

– А, верно: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены». Послание Иакова, глава 1, стих 17. А фамилия у тебя есть?

Я задумался над его вопросом. Выбирай я сейчас, я наверняка назвал бы имя отца, но в то время мысли о нем причиняли мне боль, которую я не был готов испытывать в окружении других людей. Мне не хотелось, чтобы его имя произносилось вслух по отношению к моей собственной персоне из страха перед чувствами, которые это могло всколыхнуть. Я был мальчишкой, заблудшим, как и весь наш народ в те времена, но мне нашлось место под солнцем. Учитывая судьбу всей моей кровной семьи, мне до тех пор выпадал скорее удачный жребий. Я был свободным человеком, пусть и оказывался иногда в подневольном положении. И Те-Фангануи-а-Тара, или Понекенеке – Порт-Николсон, куда мы переселились под покровом ночи, – был местом, где я обрел дом. Разговаривая с Художником, я чувствовал, как крутятся колеса моей судьбы; я чувствовал знаменательность в его изучающем взгляде. В то мгновение я был новым человеком, как окружающие земли, ставшие мне новым домом, – порождением старого и нового миров.